Тарас Шевченко - Кобзарь

И в хате убогой, как в степи широкой,

казаки гуляют, гомонит лесок.

В хате предо мною сине море ходит,

темнеют курганы и тополь шумит,

тихо-тихо Гриця дивчина заводит.

Я не одинокий, людьми не забыт.

Вот где они, мои деньги,

вот где моя слава!

А за ваш совет спасибо,

за совет лукавый.

Пока жив, с меня довольно

и мертвого слова,

чтобы вылить горе, слезы...

Бывайте здоровы!

Пойду сынов-гайдамаков

в путь отправлю снова.

Может быть, найдут какого

казака седого.

Может, он их встретит лаской,

теплыми слезами.

И того с меня довольно —

пан я над панами.

Так-то, сидя в своей хате,

думаю в тревоге:

«С кем пойду и кто им будет

вожаком в дороге?»

На дворе давно светает,

встали гайдамаки.

Помолились, снарядились

добрые казаки.

Поклонились, как сироты,

печально и строго.

«Благослови,— молвят,— батько,

в дальнюю дорогу,

пожелай нам доброй доли,

радости на свете».

«Стойте, хлопцы, свет — не хата,

а вы точно дети

неразумные. Кто будет

вожаком надежным?

Кто наставит? Тяжело мне,

на душе тревожно.

Сам растил вас, мои дети,

на ноги поставил.

В свет идете, а теперь там

все книжные стали.

Не судите, что в науках

помочь не пытался.

Самого учили — били.

какой был — остался!

Тма, мна знаю, а оксию

не знаю доныне...

Ладно, дети, погодите:

есть вожак — не кинет.

Есть у меня батько славный

(родного-то нету!).

У него пойдем, попросим

доброго совета.

Сам он знает, что не сладко

сироте без роду;

сам — казак, душа простая,

казацкого роду,

и простое наше слово

он любит и знает,

что певала мать родная,

сына пеленая;

не чурался того слова,

что слепец под тыном

напевает, пригорюнясь,

про мать-Украину.

Любит батько песню-правду

о казацкой славе.

Любит крепко. Идем, хлопцы,

он нас не оставит.

Кабы он меня не встретил,

то, наверно б, ныне

я лежал бы под снегами

на дальней чужбине,

схоронили б меня люди,

забыли б то место...

Тяжело страдать и гибнуть…

За что — неизвестно.

Но минуло... Чтоб не снилось!

Идемте-ка, дети.

Коли мне не дал погибнуть,

запропасть на свете,

то и вас любого примет,

как родного сына.

Там помолимся — и гайда

в путь на Украину!»

Принимай поклон наш, батько!

С твоего порога

благослови моих деток

в дальнюю дорогу!

Было время, гордо шляхта

голову носила,

с москалями и с ордою

мерялася силой,

с турком, с немцем... Было время,

мало ль что бывало!

Шляхта Польшей управляла,

чванилась, гуляла.

Королем играла шляхта.

И король тот — горе! —

так скажу: не Ян Собеский,

не Стефан Баторий!

Все другие перед шляхтой

в рот воды набрали.

Сеймы, сеймики ревели,

соседи молчали.

Да смотрели, как из Польши

короли сбегали,

да слушали, как шляхетство

глотки надрывает.

«Nie pozwalam! Nie pozwalam!» —

шляхта завывает.

А магнаты палят хаты,

сабли закаляют.

Испокон дела такие

творились в державе,

да уселся Понятовский

на престол в Варшаве.

Решил он со шляхтой быть построже

прибрать к рукам — да не сумел!

Добра хотел ей, а быть может,

еще чего-нибудь хотел.

Одно лишь слово «Nie pozwalam»

отнять у шляхты думал он

сперва... Но Польша запылала,

паны взбесились. Крик и стон...

«Гонору слово, дарма праця!

Пся крев! Прислужник москаля!»

На клич Пулавского и Паца

встает шляхетская земля...

И — разом сто конфедераций.

Разбрелись конфедераты

по Литве, Волыни,

по Молдавии, по Польше

и по Украине.

Разбрелись — и позабыли

о воле, о чести.

Сговорились с торгашами,

чтобы грабить вместе.

Что хотели, то творили,

церкви осквернили...

А в ту пору гайдамаки

ножи освятили.

«Ярема, герш-ту, хам ленивый,

веди кобылу, да сперва

подай хозяйке туфли живо,

неси воды, руби дрова.

Корове подстели соломы,

посыпь индейкам и гусям.

Да хату вымети, Ярема.

Ярема, эй! Да стой же, хам!

Как справишься, беги в Ольшану —

хозяйке надо. Да бегом!»

Ярема слушает молчком.

Так измывался утром рано

шинкарь над бедным казаком.

Не знал Ярема о другом...

Не знал горемычный, что зрела в нем сила

что сможет высоко над небом парить,

не знал, покорялся... О, Боже мой милый,

трудно жить на свете, а хочется жить!