Дмитрий Барабаш: Безвременье

А если все сорвать мгновенья, —
спросил ты, – что найдём в конце?
– Вот тоже, луковое чудо,
игла в кощеевом яйце!
Ты знаешь сам – и две страницы,
еще не читанной судьбы,
способны нас загнать в границы,
забить в телесные гробы.
А может так, мой друг, случиться,
что, отразившись, луч назад,
к единой сути, возвратится
и растворится в ней стократ,
забыв и в то же время зная
о том, что где-то есть земля,
как плод, как воплощенье рая —
одно из многих, из нуля,
который был всему основой
из круга жизни – колеса.
Рождённый замысел из мысли.
Из безвреме́нья в полюса,
где между минусом и плюсом
есть равновесие любви.

– Жаль, что случится не узнаем
и не увидим, что творим.
Для тела тленного един
любой финал – конец один.
Забвенье дел, забвенье «я»,
здесь белый дым, а там земля.

Зачем пытать себя трудами
неблагодарными, когда
ты можешь царствовать при жизни
и не испытывать стыда
за лень, предательство и жадность.
Жать наслаждений урожай.
Мы знаем, схожи ад и рай:
и там, и там – туман забвенья.
Все люди дорожат собой.
Инстинкты самосохраненья
не зря дарованы судьбой,
природой, Богом и сознаньем…
– Что в нашем теле обезьяньем
нашла божественная длань?
Куда красивей – тигр, лань,
в конце концов, орёл, герань
или пронырливая крыса!

– Не понимаю почему
здесь независимо от века,
куда не бросит человека
судьба, на трон или в тюрьму,
что тать вокзальная, что знать,
предпочитают в Бога верить,
как в призрак истины, чем знать.
– Своим аршином страшно мерить.
Ни отвертеться, ни соврать.
Он постоянно за спиной,
как голос с ноткой ледяной:
«Кого ты хочешь обмануть?
Тебе открыт и ясен путь».
– Вморгнув глаза, зажмурив уши,
идем как по́ морю – по суше,
в земле стараясь в утонуть.
Но в этом-то и наказанье —
сон наяву, жизнь без сознанья —
страшней и гаже, чем врастанье
в сырую почву и траву.
– Вплетая в Библию, в Коран
единой истины осколки,
мы предпочтём кресты и порки,
поповских присказок туман,
таланту, выданному нам.

– Вот говорили «голос был»,
который звал к священной цели.
– Откуда? И куда он сплыл?
И был ли он на самом деле?
«Мне голос был»! И мне! И мне!
Однажды. Вдруг. И ниоткуда.
В своем ли девица уме?
Принц убежал. Давайте чуда,
такого, чтоб почти всерьёз,
чтоб по хребту бежал мороз.
На принца жалко тратить слёз.
Куда милей Христос и Будда —
пристойней, строже… И в стихе
ни слова больше о грехе.
Вам голос был дарован с детства.
Его вы слышите всегда.
И сколько силы и усердства,
бесстыдства с маскою стыда
вам нужно, чтоб сказать краснея:
«Мне голос был. Он звал меня!».
– И много книжек прослюня,
они не делались умнее.

Ты говоришь: стихи – недуг.
Сладкоречивые извивы
всё той же хитрости и лжи.
А если вычеркнуть из них
угоду слуг перед толпою
читателей,
улыбчивую лесть
пристойным пошлякам и дуралеям,
окажется, что в мире есть
не больше сотни чистых строчек
на миллиарды вредных книг.
Родил всего один глоточек
вселенской мудрости родник.

– Я тоже вижу тлен и сырость.
Кривлянье жён, судьбу детей.
Но где мне взять живую милость
безукоризненных идей,
способных вдунуть в их останки
смысл, направление и дух?
Я сам застрял на полустанке,
ещё между таких же двух
платформ косых в пустых просторах.
Здесь поезда не тормозят.
Кленовых листьев звёздный ворох.
И запах преющих опят.

Ночь бесконечна. Рвана речь.
Как рана где-то меж лопаток.
Сменить бы парочку солдаток
на психиатров. Нас упечь
могла бы и прослушка
без прокурора в жёлтый дом.
Зачем таким курок и мушка? —
Лечить лекарством и трудом!
Поэты лижут у народа
и сладко ластят знать и власть,
а тут два конченых урода
хотят на всё с прибором класть!
Пусть только высунутся уши
их фармазоньи из травы —
пойдут учиться бить баклуши
на корм прожорливой молвы,
чтоб прочим было неповадно.
Пока ж пусть бредят до поры».

Мы из окна секли прослушку,
ушей голодных не щадя,
фургон конторский взяв на мушку
кривого ржавого гвоздя,
который из оконной рамы
торчал, как стержень нашей драмы.