Дмитрий Барабаш - Безвременье

Чёрный ангел некрасив
и совсем не чёрен.
Он бывает лыс и сив,
мелок и проворен.
Он бывает жгуче-рыж,
толст и лучезарен.
Он бывает сер, как мышь,
скромен, как татарин.

У меня был добрый друг —
талмудист и логик,
кругом – плуг земных наук,
Людвигом – Людовик,
ледовитостью морей
чернотою суши —
замечательный еврей
был смелей снаружи
прочно запертых дверей
и в осколке лужи
видеть мог проём окна,
уходящий выше,
чем высотные дома
задирают крыши.
Был изрядно он учён,
потому и думал,
что, чем больше книг прочёл, —
тем красивей плюнул
на условностей кольцо,
на законы веса, —
стал простым, как колесо
или поэтесса.

Он поехал на войну.
Гордые чечены
рассказали, почему
их спасают стены
скал Кавказа. Горный лес,
как своя рубаха,
ближе к телу, чем прогресс,
и теплее страха.
Они пили кровь из вен,
ели мясо с плоти.
В простоте не до измен
– как орлу в полёте
ни до сна и ни до зла
не бывает дела.
Где там царская казна,
где здесь небо, где весна,
где воровка Бэла?

Вот с печоринской тоской
он с войны вернулся,
и в людской земной покой
заново проснулся.
Революция, костры,
Ельцин, баррикады.
Были рвения чисты,
пламенели взгляды.
Он поехал в Белый дом:
– Автомат дадите?
Да́-ди да́-ди да́-ди да́,
раскалились провода.
Телефонные разборы,
и войска вернулись в норы.

Так закончилась держава,
распадаясь на куски,
перекошена и ржава.
Ликовали дураки:
подавайте им свободы
от порядка и труда.
Закружили хороводы
в занулённые года.
Так закончилась эпоха
ожидания конца.
И не то чтоб очень плохо,
и не то чтоб слегонца.
Жизнь как надо, так и била.
Продолжается распад,
чтоб из пепла, чтоб из ила
вырос новый зоосад.

Друг наш был чуть-чуть причастен
к этой суетной возне,
видел войсковые части
и на танковой броне
рисовал слова о мире
и светло смотрел туда,
где в психушечном сортире
звонко капала вода.

Но об этом чуть позднее…
Потерявши интерес
к переменам в сучьем мире,
к распасовке сырных мест,
он решил искать изъяны
всюду, где способен ум,
где бананы обезьяны
делят, захвативши ГУМ,
суммы прибылей итожат
и качают нефтегаз.
Все куда-то что-то ложат ,
про какой-то там запас.
Диковато, страшновато,
как в Сухуми в день войны —
обезьяны, обезьяны,
свиньи, трупы, пацаны,
поливающие красным
серый пасмурный асфальт.
Хороши людские массы.
Ирвинг Шоу, Оскар Уайльд,
Борхес, Сэлинджер, Бердяев
– не спасительный заплыв.
Обезьяны смотрят в окна,
рты клыкастые открыв.

И тогда герой наш трудный
жить решает поперёк.
И одним прекрасным утром
отправляет в «Огонёк»
фотоочерк о злодействах,
о безумиях войны,
о жиреющих семействах
на развалинах страны.
А потом берёт «Лимонку»
и газетной полосой
в службу одному подонку
бьёт с размаха по другой…

Так рассудок раздуален —
Янус, анус, рыбий глаз.
Кто там – Троцкий или Сталин?
Пастернак или Булгарин?
Чацкий или Фантомас?
Всюду ездиют машины,
люди в штатском тут и там.
Словно цапля бьёт с вершины
острым клювом по пятам.
И на брюшке, как лягушка,
ускользая от властей,
наш испуганный Петрушка,
словно рыба без костей,
научился сквозь решётки,
мимо пуль, тончей чем щель,
находить в своём рассудке
одинаковых плащей
недосмотры, верхоглядство
и скользить, скользить, скользить.
Пить то водку, то лекарство,
лишь бы день ещё прожить.

Тяжело дышать в угаре
можно месяц, можно три.
Говорят, соседский парень
удавился на двери.

Снова запертые двери.
Снова окна не туда.
Снова каждому по вере.
Снова счастье и беда,
как свобода и убийство
заплелись в один узор.
Как тут, братец, не витийствуй
и не ширь свой кругозор,
если ты блюдёшь законы
жития для бытия,
деревянные иконы
словно крышка для тебя.

Удивительная штука.
Вот, казалось бы, финал.
Вроде больше нету друга.
Кто-то друга доконал.
Здесь пора поставить точку,
сделать вывод и мораль.
Только суждено листочку
приоткрыть святой Грааль.
Не по вымыслу писаки,
ни по сказочной игре,
а затем, что свищут раки
соловьями на горе,
то ли ленинской, а то ли
воробьёвой. Свист такой,
что бумага поневоле,
тянет ручку за рукой,
заставляя ум поспешный
медлить словом при письме,
преломляя призрак внешний
в образ вечный, близкий мне.