Владислав Резвый - Победное отчаянье. Собрание сочинений

Людям-птахам мнится жизнь змеею,

Скользкой, без хребта.

Ну, а я? И сам я был – не скрою –

В сонме этих птах.

Впрочем, нынче я уже не птаха,

Хоть порой пою

Про былое, скомканное страхом,

Про тоску мою.

Подколодная напасть боится,

Хоть она жадна

До такой, как я, мудреной птицы,

Падавшей до дна,

Но потом вздымавшейся в полете,

Что твоя душа,

Словно не сидела на болоте,

Перья вороша,

Словно не шарахалась по-рабьи,

Пряча в крылья грудь,

Словно не шептала: «Ах, пора бы

Мне бы отдохнуть!»

Страх змеиный мне не гнет колена,

И живу – живой…

Отчего такая перемена?

Гордость – отчего?

Оттого что и в плену болота,

И в тисках тоски

Родины работы и заботы

Стали мне близки…

1942

Мне город дается:

рю,

руты

и стриты кривые;

я в их лабиринте

одиннадцать лет

проплутал.

Мне годы даются

гремящие,

сороковые ,

кровавый сумбур,

что судьбиной

и опытом стал.

Мне сердце дается

живое,

но мир-кровопийца

в тиски

леденящей тоски

мое сердце берет.

Оно не сдается,

оно не умеет не биться,

срывается с петель

и все-таки

рвется вперед…

Я в городе этом,

как в стоге –

помельче иголки,

бродил, ошарашен,

среди зазывал

и менял.

Хозяева жизни –

надменные рыси и волки

сновали победно

и рыскали

мимо меня.

Притонодержателей кланы,

шакальи альянсы…

А я всё тоскую о Наде

любимой,

о ней,

что тоже любила,

но после…

ушла к итальянцу

за лиры,

что были

влиятельней

лиры моей…

От многих ударов

в висках –

преждевременно –

проседь…

Да, не без ушибов

закончилась

жизни глава!

Но мчащимся сердцем

я с теми,

кто свергнет

и сбросит

бессмыслицы гнет,

под которым и я изнывал.

Субтропиков небо

над городом этим

нависло…

Но именно там

полюбилось мне слово:

борьба.

И мой это город,

хоть многое в нем

ненавистно,

мои это годы,

моя это боль

и судьба!..

Мне город дается –

в бурнусах

из ткани мешковой

сутулятся кули

под солнцем,

палящим сверх мер.

Мне годы даются –

марксизма

и мужества школа,

заочный зачет мой

на гра́жданство

СССР..

Я утро каждое хожу в контору

На Банде…

Что такое этот Банд?

Так Набережная зовется тут…

Над грязной и рябой рекой – дома

Массивные, литые из гранита,

С решетками стальными, словно тюрьмы,

Хранилища всевластных горьких денег,

Определяющих судьбу людскую,

Людей вседневное существованье,

Их хлеб, их свет, их душу, их житье,

Их смертное отчаянье порою,

Угодливую рабскую улыбку,

Дрожание холодных мокрых рук…

Когда-то мне казалось, что возможно

Ходить на Банд и душу сохранить,

Ходить на Банд, а по ночам творить

Свой собственный, особый мир из песен,

Из сложных и узорчатых страстей,

Из смутных, неосознанных порой

Порывов и вожделений…

Я был наивен – в этом признаюсь.

Хотя признанье это ранит душу,

Верней, лохмотья, что еще трепещут

На месте том, где реяла душа

И где теперь остался лишь бесперый,

Бескрылый мучающийся комок –

Лишь след, лишь тень крылатого когда-то

И гордого когда-то существа…

Я поутру встаю и умываюсь.

Мне леденит вода лицо и руки.

Потом глотаю тепловатый чай,

Чтоб хоть немного внутренне согреться,

Чтобы, садясь в малиновый автобус,

Затягиваясь едкой папиросой,

Немного разобраться в мутных мыслях,

Немного их в порядок привести…

Действительность нахальна и сурова.

Порою кажется, что кровью пахнет,

Что в каждом малом закоулке мира

Таится смерть…

Ну что же! Будем жить!..

Еще костюм не до конца истрепан,

Еще не каждый день терзает голод,

Не каждый день болезни пристают…

Я жить хочу! И ради этой жизни

Готов открыть лицо навстречу смерти

И крикнуть, выдержав ее усмешку:

– Проклятая, тебе мое презренье,

– Тебе плевок

от полумертвеца!..

1943