Владислав Резвый - Победное отчаянье. Собрание сочинений

Горожанин, к Шанхаю привыкший,

В связи, в связи и в доллары верит…

Вот он едет по Банду на рикше,

Вот шагает к вертящейся двери,

Вот летит на стремительном лифте

В «Мистер-Шмидт-экспорт-импорт-контору»…

«Дорогой мистер Шмидт, осчастливьте, –

Полминуты всего разговору, –

Приезжайте к нам запросто, друг мой, –

Мистер Шмидт улыбается кругло, –

Деловитый, осанистый, рыжий, –

Он согласен…

И рад горожанин:

Есть, пожалуй, надежда, что выйдет

Дочка замуж – богатый приманен…

Что с того, что она ненавидит

И осанку, и рыжесть, и говор,

И манеру его чертыхаться, –

Плюсов больше – апартмент и повар

И десятки аспектов богатства…

Да, таков настоящий шанхаец.

Но в Шанхае есть разные люди…

Вон шагает чудак, спотыкаясь,

И, уж верно, мечтает о чуде –

О большом лотерейном билете,

Что судьбой посылается в дар нам,

И невеста уж есть на примете…

Нет, судьба не снисходит к бездарным!..

Почему-то при встрече последней

Усмехнулась Ирина так колко

И не вышла проститься в передней…

Или папенька сбил ее с толку?..

Так подумав, шагает он вяло, –

От всего, что вокруг, отрешенный…

Еле виден сквозь дождь у канала

Бородатый индус в капюшоне,

Что, как странная статуя, замер

На углу Эдуарда Седьмого…

И колеблются перед глазами

И волокна тумана гнилого,

И река с зачумленной водою,

И над городом (коршун – не коршун?)

Черный ангел безумья и зноя,

В муке крылья свои распростерший…

1943

Прокуренный, проалкоголенный, –

Сплошной артериосклероз, –

Сидел мужчина безглагольно

И вдруг банально произнес:

«Времена лихие…

Полюбуйтесь: за сандвич счет.

Цены-то! Как в России

При Керенском еще…»

Другой, что с ним сидел, ответил

С видом искушенного воробья:

«Возвращается ветер

На круги своя…»

И первый – вяло, еле-еле,

Промямлил: «Что-то даст апрель?

Н-да. Не на ту мы лошадь сели…

А впрочем, та же карусель…»

И третьего – меня – тоска сдавила

Многотонным грузом серых буден,

На которых штамп:

– «Так было -

Так будет!..»

<1944>

Вот я сижу, вцепившись в ручки кресла,

Какие-то заклятья бормочу…

Здесь женщина была. Она исчезла.

Нет-нет! Мне эта боль не по плечу.

Она всё дать и всё отнять могла бы,

И – отняла !.. Дождь – кап-кап-кап – во тьму.

Прислушиваюсь, улыбаюсь слабо.

За что?.. зачем… так вышло? не пойму…

Мне ни одной вещицы не осталось –

Увы, увы! – на память от нее.

Остались ночью сны, а днем усталость, –

Похмелье, призрачное бытие.

Но я ведь вещность придавать умею

Снам, призракам и капелькам дождя…

И вот стихи – резная вещь, камея –

Дрожат в руке, приятно холодя.

Ночь, комната, я и светильник…

Какой там светильник! Огарок

Свечи…

Тик-так – повторяет будильник,

Мой спутник рассудочный, старый

В ночи.

Час поздний. Но светоч чадящий

Внезапно разгонит дремоту

Совсем

И душу хватает и тащит

В былое – назад тому что-то

Лет семь,

В тот возраст, когда мы любили

И вечность в любви прозревали…

И вот:

То странною сказкой, то былью

Вся жизнь из могил и развалин

Встает.

Мгновенное заново длится,

Истлевшее светится ярко

До слез…

Забытые вещи и лица, –

Всё снова при свете огарка

Зажглось!

<1944>

В тот год изранила меня

Судьба (все беды навалились!)…

Чужой всему и всё кляня,

В чужом порту я как-то вылез.

Ночь. Бар. Горланят и поют.

Тапер (горбун) бренчит ретиво.

И – так отраву подают –

Китаец подает мне пиво.

Я пью и вдруг впадаю в бред…

Кто тут – глазастой черной кошкой –

Глядит в меня? То пива свет

Или то темень от окошка?..

Кто шепчет мне: «уйди, уйди!»

Ведь я же гость – так не годится…

Нет, я один, совсем один

Сижу – нахохлившейся птицей…

Кто душу мне перевернул?

Чей странный голос пить торопит?..

То был ночного моря гул,

Проклятья волн и пены шепот…

И вот уж я в окно кричу,

Я прямо вопрошаю море:

«Что скажешь, море, мне, ручью,

Несущему большое горе?»

…В ту ночь я очень много пил.

К самоубийству близок был…

С тех пор я пережил немало,

Но помню город портовой

И бред и страшный смысл того,

Что море мне в ту ночь шептало: