Демьян Бедный - Том 4. Стихотворения 1930-1940

Людскому верить разговору –
Судьба гадает без разбору:
Кому плетет из роз венки,
Кому дает всю жизнь пинки.
Тот под гору, а этот в гору
Пошли у деда, у Луки,
Его родимые сынки.
Не повезло ни в чем Егору,
И тут не так и там не в пору.
Егор валился в бедняки.
Судьба Кондрату ворожила:
Он – лютый выжига и жила –
Тянулся явно в кулаки.
К Егору в гости на крестины
Он не пришел и не был зван.
А дома лаялся: «Болван!
Всей пахоты полдесятины,
Ни справы нет, ни животины,
А он туда ж – плодить детей.
Лукерья тоже, словно кошка,
Рожать готова дважды в год.
Богатство в дом: сы-ниш-ка! Прош-ка!
Для дураков и то приплод!»

Я часть подробностей отброшу,
Не стану ими донимать.
     Совместно маленького Прошу
Растили – дед, отец и мать.
Растили. Как тогда растили
По деревушкам детвору?
От груди на землю спустили,
Ребенок ползал по двору,
Потом он на ноги поднялся
И, в рубашонке до пупа,
За Жучкой по двору гонялся,
Потом – на улицу тропа.
Учила улица – не книжка –
Уму и крепкому словцу.
Лет в десять был уже парнишка
Во всем помощником отцу,
Прел на скамейке сельской школы
И, разобравшись в букваре,
Читал священные глаголы
В евангелье и псалтыре.
Слеглась в мозгу его окрошка
Из бела, ангелов, чертей,
Царя, царицы, их детей.
Сам поп сказал однажды: «Прошка
В деревне первый грамотей».

Скажу – хотя б скороговоркой, –
Что жизнь былая вдоль и вкось
Была покрыта черствой коркой,
Проплесневевшею насквозь
До затхло пахнущего чрева.
Но в «пятом» доблестном году
Вся корка – барам на беду –
Ломаться стала от нагрева.
Я эту речь к тому веду,
Что над деревней корка тоже
Большие трещины дала:
Мужик стал вдумчивей и строже
Вникать в российские дела,
Не затыкал ушей уж плотно,
Ловил рабочую молву
И вез из города охотно,
Хоть было страшно и щекотно,
Уже не сказку про Бову.
Был рад он книжечке хорошей
О светлой жизни, о земле,
О мироедской кабале.
Такая книжка перед Прошей
Раз оказалась на столе.
Что получилось в результате?
Забыв свои тринадцать лет,
Сынок безграмотному тяте
Стал разъяснять в убогой хате,
В чем корень всех крестьянских бед,
Сказавши правду, не навет,
О дяде собственном, Кондрате,
Что он кулак и мироед.
Через неделю до Кондрата
Дошел про книжечку слушок.
Кондрат, взъярившись до кишок,
Охрипнув от густого мата,
Грозился «Прошке-сморкачу»:
«Ужо его я, супостата,
Мне подвернется, проучу!»
И до того вошел в горячку,
Такую волю дал нутру,
Что в кровь избил свою батрачку,
Аксинью, Прошину сестру.
Другая Прошина сестрица –
Не от добра, как говорится, –
Тож не росла в родном тепле,
Батрача где-то на селе.
Все шло в деревне, как обычно:
Бедняк мотался горемычно,
А мироед и живоглот
Себе наращивал живот;
Те, у кого водился скот,
Спешили запастись кормами;
Встал урожай пред закромами
Стогами свежими, и вот –
В разгар уборочных работ –
Грозой, военными громами
Взгремел «четырнадцатый год».
Не так уж солнышко сияло,
Не так синели небеса;
Не так зарей кроваво-алой
На травы падала роса;
Не так над кровлями избушек
Вилися белые дымки.
На царский фронт, под жерла пушек
Пошли неволей мужики.
Егор… Не долги были сборы:
Война, как коршун, сразу – хвать!
Пошел Егор, как все Егоры,
За что-то с кем-то воевать.
Остался Проша с дедом, с маткой.
Ей – с поседевшей головой,
Склоненной часто пред лампадкой, –
Пришлось не долго быть солдаткой:
Письмо из части войсковой
Ее сразило вестью краткой.
Лукерья сделалась вдовой.
Старик Лука походкой шаткой
Ходил, бродил едва живой
И вскоре помер. Дома, в поле,
Стараясь матери помочь,
Мужая с каждым днем все боле,
Работал Проша день и ночь.
Писать о том, что было дальше –
Писать о том, что знают все:
Воз вековой российской фальши
Шел на последнем колесе.
Еще ухаб, и возу – крышка,
Воз развалился. Дело – пас!
Не спас царя Распутин Гришка,
Буржуев Керенский не спас:
Им красных стрелок передвижка
Обозначала смертный час.
Пришел Октябрь. В Стране Советов
Громами Ленинских декретов
Заговорил рабочий класс.

Деревня скоро раскусила
(Середняки и бедняки),
Чем нам грозила вражья сила
И что несли большевики.
Бело-эсеровскою корью,
Там, где болели этой хворью,
Переболели мужики.
Средь них пошла вовсю расслойка
На эту сторону и ту.
Кулак увидел: неустойка!
Уж ни угроза, ни попойка
Не укрощают бедноту.
Былому не было возврата,
Бедняцкий облик был уж нов.
Пошел на дядю, на Кондрата,
Племянник, Прохор Иванов.
Враги один другого жали
Поочередно. Шли толчки.
Кондрата сторону держали
Деникины и Колчаки.
У Проши крепкою опорой
Была рабочая Москва.
Верх стороне забрать которой
В боях решалось года два.
Был Проша полон гордой страстью,
Когда, дождавшися чреды,
Был призван он Советской властью
В красноармейские ряды.
Лет девятнадцать – что за годы,
Но парень кряжистой породы
И крепкой воли, ставши в строй,
Свершал труднейшие походы,
Как самый подлинный герой.
И вот уж он под Перекопом.
Задорно глядя на Сиваш,
Смеялся он над белым скопом:
     «Аминь! Конец приходит ваш!»
Чтоб, сброд последней тли дворянской
Лишив последнего гнезда,
Тем порешить с войной гражданской,
Из-под Варшавы из-под панской
Был переброшен он сюда.