Константин Бальмонт: Том 4. Стихотворения

Здесь гулкий Париж и повторны погудки,
Хотя и на новый, но ведомый лад.
  А там на черте бочагов незабудки
  И в чаде давнишний алкаемый клад.

Здесь вихри и рокоты слова и славы,
Но душами правит летучая мышь.
  Там в пряном цветеньи болотныя травы,
  Безбрежное поле, бездонная тишь.

Здесь в близком и в точном расчисленный разум,
Чуть глянут провалы, он шепчет: Засыпь.
  Там стебли дурмана с их ядом и сглазом,
  И стонет в болотах зловещая выпь.

Здесь вежливо холодны к Бесу и к Богу,
И путь по земным направляют звездам.
  Молю Тебя, Вышний, построй мне дорогу,
  Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом там.

Я Русский, я русый, я рыжий.
Под Солнцем рожден и возрос.
Не ночью. Не веришь? Гляди же
В волну золотистых волос.

Я Русский, я рыжий, я русый.
От моря до моря ходил.
Низал я янтарныя бусы,
Я звенья ковал для кадил.

Я рыжий, я русый, я Русский.
Я знаю и мудрость и бред.
Иду я – тропинкою узкой,
Приду – как широкий рассвет.

Волнуй себя, яри себя, свирепь,
Напрасная сумятица столицы, –
Тебя сильней полет единой птицы,
В чьих крыльях власть, и страсть, и мощь, и крепь.

Ковыль свою качает благолепь,
Прилетных журавлей кричат станицы, –
И дух читает вещия страницы
Из книги, называющейся степь.

Тускнеет мысль в задымленном вертепе.
В безбрежном – для души додневный знак.
Под крышей все не то и все не так.

В ограде – в аде. В душном доме – в склепе.
В безгранном разверзает дух свой зрак.
И вот плывет. За голубыя степи.

Травы расцветали,
Травы отцветали,
Травы доцвели.
В ветре закрутились,
Скомкались в пыли.

На степи дордевшей,
Тускло пожелтевшей,
Посвист ветровой: –
«Ты ли это, ты ли,
Смех и радость пыли,
Стебель неживой?»

Круглое сцепленье,
Лепь и шорох тленья,
Те же сны не те.
Миг предельный в доле,
Перекати-поле,
Пляшет в пустоте.

С тихим вечером в разладе
Как душою быть могу,
Если я в вечернем саде –
На заветном берегу?
  День уходит – как предтеча.
  С отсеченной головой,
  Что до Ангельскаго Веча
  В бездну бездн – идет живой,
Самый Ирод в жутком чуде
Вдруг утратил все слова: –
На округлом рдяном блюде
Крестоносца голова.
  От нея уходят в Вечность
  Златокрасные лучи.
  Ночь готовит звездомлечность.
  Ты – гляди. И ты – молчи.
Саломея! Саломея!
Жадной пляске только час.
Только миг соблазнам Змея,
Крепче ткется звездный сказ.
  Тихий вечер – с Вечным в ладе,
  Клонит цветик чашу ниц.
  Ходит ветер по ограде,
  Как дремота вдоль ресниц.
Но иные есть ночные,
Ввысь глядящие цветы,
Что восходят неземные
До нездешней высоты.
  Вон их взбеги, спорь не спорь я,
  Спорь не спорь ты, говоря,
  От излучин лукоморья
  До криницы, где заря.
Листья, ветви, чащи, кущи,
Дремной чары перелет.
Громной силы в темной гуще
Ночью молния испьет.
  Опрокинулось – что было
  В многоцветных нитях дня.
  Тайновидческая сила,
  Не покинь теперь меня.
Тучек легкия кочевья
Впили красный виноград.
Вплоть до звезд растут деревья,
Стал земной небесным сад,
  Вечер к Полночи взнесенный!
  О, Предтеча вдалеке,
  С головою отсеченной
  В звездоблещущей руке!

Сомкни усталыя ресницы,
На то, что было, не смотри.
Закрыв глаза, читай страницы,
Что светят ярко там внутри.

Из бездны ада мы бежали,
И Море бьет о чуждый брег.
Но заключили мы скрижали
В недосягаемый ковчег.

Храни нетронутость святыни,
Которой перемены нет.
И знай – от века и доныне
Нам светит негасимый свет.

Когда ж ягненок с волком рядом
Пойдут одну зарю встречать,
Вдруг разомкнется нам над кладом
Теперь сомкнутая печать.

Мне снилось высокое облако,
Над ширью равнины загрезившей,
Оно разросталось, взлелеяно
Дыханьем раскидистых гор.
Объемом плавучаго острова
Оно возносилось округлое,
Руно возросло белоснежное,
Грозы подвенечный убор.