Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Петух красноперый над мыслью и кровом,
Смешенье всех ликов в уродстве зверином, –
На зов благочестный ответишь ты ревом,
Ты, с бешенством бычьим и с духом ослиным.

Вспоенная кровью, поящая лжами,
Ты будешь, как только исполнится мера,
В глубокой, тобою же вырытой, яме,
Из чада исшедшая, призрак-химера.

Западни, наветы, волчьи ямы,
Многогласен лживый, честный нем.
Разве есть еще в России храмы?
Верно скоро сроют их совсем.

Подбоченясь, ходит дух горбатый,
Говорит: «Смотрите, как я прям».
И, забыв сражение, солдаты
По словесным бродят лезвиям.

Ряженый, гуляет темный кто-то,
Вслед за ним идут, оскаля рты,
Все, кому одна теперь забота: –
Сеять злое семя слепоты.

Вырвалось наружу из подполья
Полчища ликующих личин: –
Леность, жадность, свара, своеволье,
Точат нож, и клин вбивают в клин.

Дьяволы, лихим колдуя сглазом,
Напекут блинов нам на сто лет.
Разве есть еще в России разум?
Разве есть в ночи хоть малый свет?

Я знал леса, озера, и долины
Как сон великой истовой страны,
В ней были дни, достойные былины,
В ней были чары Солнца и Луны.

Я знал поля, желтеющие рожью,
Высокий труд, правдивые слова,
Я проходил, и видел – к придорожью
Везде склонялась свежая трава.

Я знал людей, их мерные движенья
С теченьем звезд в один слагались лад,
В глазах детей светилось отраженье
Цветов полей, и тех, что красят сад.

В смиренных днях дышала святость духа,
Свобода самородного ума,
И столько песен было чарой слуха,
Как будто это пела жизнь сама.

Я знал любовь к таинственному краю,
Где жертвы были сладостью сердец,
И вот с какой теперь я болью знаю,
Что самой яркой сказке есть конец.

Среди своих как быть мне иноверцем?
Густая ночь, укрой, спаси от дня,
Нельзя дышать, ни жить с пробитым сердцем,
Нет больше в мире братьев у меня.

Последняя ткань золотого ковра,
  Последнее зарево осени красной,
  Пред жертвой, холодной, жестокой, ненастной,
Пред вражьей минутой, твердящей: «Пора!»

Ты был светлоликим, недавно, вчера.
  Весной не расслышав Пасхальное слово,
  Что сможешь разведать от дня ледяного,
С кем будешь, и как, проводить вечера!

Скрыта вся земля туманами,
Наливными, водопьяными,
  Будет ливень, будет грязь,
  Меж сердец порвется связь.

Листья, бывшие богатыми,
Пали судорожно-смятыми,
  В жестком ветре чуть жива
  Помутневшая трава.

За истекшими минутами
Глянуть вьюги, станут лютыми,
  Все, кто сеял в мире ложь,
  Встретят в днях седую дрожь.

Я родился в цветущем затишьи деревни,
  Над ребенком звездилась лазурью сирень,
На опушке лесной, светлоюной и древней,
  И расцвел и отцвел мой младенческий день.

Не отцвел, – лишь, светясь, перешел в перемену,
  За цветами – цветы, к лепестку – лепесток,
Опьяняющий ландыш влюбляет вервену,
  Васильки словно песнь из лазоревых строк.

На прудах расцветали, белея, купавы,
  В их прохладные чаши запрятался сон,
И качали мечту шелестящие травы,
  Был расцветом мой полдень сполна обрамлен.

Я позднее ушел в отдаленные страны,
  Где как сталь под Луной холодеет магей,
И цветет булава, ест цветы как тимпаны,
  Как змеиные пасти ряды орхидей.

Я узнал, что цветы не всегда благочестны,
  Что в растеньях убийственный помысл глубок.
Но в Змеиных Краях мне не цвел неизвестный,
  Мне приснившийся, снящийся, жуткий цветок.

Лепестковый кошмар, лепестками обильный,
  Окровавленной чашей раскрылся во сне,
А кругом был простор неоглядный и пыльный,
  И чудовищный рев был подобен волне.

На несчетности душ выдыхает он чары,
  Захмелевший, тяжелый, разъятый цветок,
Чуть дохнет, меднокрасные брызнут пожары,
  И пролитая кровь – многодымный поток.

Эта сонная быль, чаша полная гуда,
  Смотрит тысячью глаз и стоит предо мной,
Из садов Сатаны к нам восползшее чудо,
  И как мед там внутри – заразительный гной.