Константин Бальмонт: Том 4. Стихотворения

Из всех нам разсказов желанней и слаще
   О первой любви рассказ.
В ней звук небывалый и свет настоящий,
Колодец бездонный единственных глаз.
Из всех многозвездных сверканий и гроздий
Вечернюю – первую – любим звезду.
Кузнец, чьи – для Святок алмазные гвозди,
Декабрь наш – двенадцатый месяц в году.
   Чтоб вникнуть в скрижали
   Гаданий и снов,
   В ночи мы избрали,
   Издревле, из дали,
   Двенадцать часов,
России, чьи мощны и чащи, и реки,
Чьи горы небесный прорезали свод,
   Вещанье навеки –
   Двенадцатый год,
Что Рим мне! Что Галлы! Что рьяная Спарта!
Свечой мы копеечной были сильней.
В игре тут была ворожебная карта.
Россия – Москва – приняла Бонапарта
Такой безоглядностью ярых огней,
Что побыл в Москве – и закончен был в ней.
Пыланьем того рокового пожара,
Тем вскрытием льда, всеразлитием сил,
Как Божьим напитком, наполнилась чара,
Которую Пушкин ребенком испил,
И в отроке пламень так жгуче был явен,
Что, чуть просвирелил он первый свой вздох,
Как сонный мгновенно проснулся Державин,
Почуяв, что снова с Россиею Бог.
Сгорели. Воскресли. И было так надо.
И снова. Но где же из пепла исход?
Когда опрокинем на воинства Ада
   Двенадцатый год?

Шумит, шуршит и шелестит
  Шипучий вал, свой бег свершая.
Шершав шатучей влаги вид,
  Вода морей, она чужая.
Не пролепечет ручейком
  Ту сказку воркотливой няни,
В которой с чудом ты знаком,
  Вступая в мир по светлой грани.
В воде морей и нет реки,
  Хоть в Море все впадают реки.
А как шуршат нам тростники,
  Когда полюбим мы – навеки,
Навеки милое лицо
  Любовью расцветет в апреле,
И от души к душе кольцо
  Перескользнет под стон свирели.
Но эта летопись была
  В родной глуши лесного края,
Где гуд густой колокола
  Качают, в помыслы вливая.
Где в каждый день наш входит звон,
  Ласкает Божья близость храма,
И лики темные икон
  Овиты дымкой фимиама.
Но эта летопись цвела
  В краю, где в зимний сон тягучий
Внезапно входит вздох тепла,
  Под мартовской лиловой тучей.
Где Благовещенье, – как дух
  В полутелесной оболочке, –
От сердца к сердцу шепчет вслух:
  «Дарите синие цветочки».
Где с выси солнечных зыбей
  Нисходит тайна без названья, –
Где не стреляют голубей,
  А нежно чтут их воркованье.
Но эта летопись была, –
  Ее не предадим ущербу! –
Там, где, христосуясь, пчела
  Целует золотую вербу.
И вот чужой мне Океан,
  Хоть мною Океан любимый,
Ведет меня от южных стран
  В родные северные дымы.
И я, смотря на пенный вал,
  Молюсь, да вспрянет же Россия,
Чтоб конь Георгия заржал,
  Топча поверженнаго Змия!

Познав, что дни проходят строго,
А не полетом мотылька,
Лишенный отчаго порога,
Внимаю, как гласят века: –
Одна работница у Бога,
Что тайну поняла цветка.

Пчела с прозрачным легким звоном,
Пока в дыму кузнец кует,
Не меньше трудится по склонам,
Своим трудам теряет счет,
И по обителям зеленым
Душистый собирает мед.

Жужжит причастница расцвета,
Летит лобзальница цветка,
Вся в хлопотах весну и лето,
Ей жизнь трудна, ей жизнь легка,
И полный сот, богатство это,
У ней берет моя рука.

О, вестник – ангелу соседний,
Живи, пчела, летай, звучи.
Твой дар другой, твой воск – с обедней,
И Солнце льет в него лучи.
Мы провожаем в путь последний –
Гореньем восковой свечи.

И в яви, и во сне,
  Я бусинки качаю,
В оснеженной стране,
  Где всюду ветер с краю.
Здесь всюду белый вид,
  Лишь с синеватым оком
Ворона пролетит
  В безмолвии глубоком.
Да в снеге сея знак,
  Ко мне проскачет близко,
Ведет свой след беляк, –
  От зайца рукописка.
Мелькнет вдали мужик,
  Вон розвальни, савраска.
И снова – дикий лик,
  Одна лесная сказка.
На восемь долгих лун
  Из облачной утробы
Доносится бурун
  И громоздит сугробы.
И в поздний час, и в рань,
  Среди ветров сугубых,
Везде деревья, глянь,
  В пушистых, белых шубах.
Но оттепель была
  Почти что здесь неделю,
Я бусинки сплела,
  Их в ветре колыбелю.
Ты думаешь, я кто?
  Волшебница какая?
Царевна ли? Не то.
  Моя судьба иная.
Весь белый мой покров.
  Старинной ели детка,
Боярышня лесов,
  Лишь зимняя я ветка.