Виктор Голков - Тротиловый звон

О войне – итак, когда?

Ждать, конечно, не заставит,

Жуткая, как в старину.

Важно, кто сейчас возглавит

Нашу смутную страну,

И куда свернет ведущий

За собой свою родню –

В рай, таинственные кущи,

Иль на адскую стерню.

Что-то стали люди исчезать…

Пропадает все, что с нами было.

Мертвый друг не выйдет из могилы,

Чтобы о себе порассказать.

Мой ровесник, старый эмигрант.

Современник – наше поколенье,

Замаячит где-то в отдаленье,

Пустоты таинственный гарант.

Жизнь в конце – желаний дефицит,

В дальней полке желтые бумаги.

Тишина, как заполночь в овраге,

И судьба, черней чем антрацит.

Задернулись черные шторы,

Как мог бы сказать Басё…

Исчез человек, который

Знал абсолютно всё.

Отодвинулся на расстоянье,

Какое не преодолеть.

Осталось сплошное зиянье,

И хочется околеть.

Кипарисы персты простерли

Над каменной клеткой его.

Слова застревают в горле,

А более – ничего.

Выходит, он приговорен,

А я стою в толпе безликой

И наблюдаю, как сквозь сон,

За процедурой казни дикой.

Но размышляю о себе –

О смысле жизни и старенье.

И пот, ползущий по губе,

Противнее, чем несваренье.

Конец поездкам в Абу-Гош

И разговорам задушевным.

Когда ты под гору идешь

И жаром опален полдневным.

Его уводят на допрос,

И объявленье приговора.

И пятна черные вразброс

Рассыпались вдоль коридора.

Я на старости лет перестал говорить,

Мной забыто великое слово «творить»,

И смотрю я в оконную щелку,

На земле существуя без толку.

Это дело нелегкое – жить налегке

Без стихов сокровенных в твоем узелке

И смотреть безучастно наружу –

Мир без творчества, стал ли он хуже?

Но по узкой тропинке в ничто уходя,

От природы, от пекла ее и дождя,

Вспоминать о себе перестану,

Потому что в бессмертие кану.

Смысл разлуки – его не понять.

Остается на веру принять

В мире случая, боли, греха

Покаянную сущность стиха.

Он шуршит, словно дождь в темноте.

Правда Родины в тонком листе.

От нее оторваться, уйти –

Значит, жизнь к прозябанью свести.

Расставание, бред старика…

И выводит прощально рука

Иероглиф, зажатый в строке…

И прохлада в ночном ветерке.

Шорох Родины влажный

И акации в ряд.

Город пятиэтажный,

Где огни не горят.

Только лица другие,

И повадка не та.

И дымок ностальгии

Проплывает у рта.

Я сюда приезжаю

По причине одной:

Чтоб судьба, мне чужая,

Прикоснулась к родной.

Наша задача – слепить народ

Из сотен колен его,

Алчных до дури, слепых как крот,

В угрюмое большинство.

Был он ничтожным и прел в грязи

Африк или Европ.

Станет народом ашкенази,

Сефард и эфиоп.

Черный и желтый, и белый он

Сквозь непроглядный мрак

Шаг свой чеканит, как батальон,

В вечность или в овраг.

Вымарать блеск золотых святынь

Эта судьба должна.

В жаркой молитве, среди пустынь,

Народ и его страна.

Израиль – форма цвета хаки,

Клочок прибрежной полосы.

Грузины, русские, поляки,

Йеменцы, турки, индусы.

И лишь знакомой нам пилотки

Здесь не увидишь ни на ком,

И разноцветные красотки

Идут на службу босиком.

И окопавшийся в окопе,

К войне готовится феллах.

Рожают больше, чем в Европе,

И молятся на всех углах.

Неизвестный Кишинев –

Странные, чужие взгляды.

Он воскрес из мертвецов

И восстал после распада.

Ни знакомых, ни родни,

Ни товарищей по школе,

Только тополи одни

Светятся в своем раздолье.

И до глупости близка

Та же ржавая калитка.

И скребется у виска

Счастье – слабая попытка.

Умолкла музыка, дрожат кусты, раздеты.

Дымок таинственный последней сигареты

Растаял в воздухе и хочется вздохнуть

Об обстоятельствах, которых не вернуть.

О том, что жизнь прошла – пустяк, несчастный случай,

И лист ноябрьский колотится в падучей.

В той старой улочке, нет, в переулке том,

Где только домики, просевшие гуртом.