Андрей Вознесенский: Ямбы и блямбы

Не думаю, что ты бессмертна,
но вдруг вернёшься
в «Арбат Престиж»?
Или в очереди на Башмета
рассеянно у соседа
ты спросишь:
«Парень, что свиристишь?»

Ты никогда не слыхала голос,
но узнаешь его из тыщ.

В твоём сознании раскололось:
вдвоём со мною засвиристишь.

Пустая абстрактнейшая свирельщина
станет реальнее, чем Верещагин.
Единственная в мире Женщина,
заверещаю.

Чуир, чуир, щурленец,
глаукомель!

Стрелять в нас глупо, хоть и целебно.
Зараза движется на Восток.
И имя, похожее на «Бессребренников»,
несётся кометно чёрным хвостом.

Люблю я птичью абракадабру:
пускай она непонятна всем.
Я верую в Активатор Охабрино (!)
из звёздной фабрики «Гамма-7».

В нашем общем рейсе чартерном
ты чарку Вечности хватанёшь,
и окликнет птичью чакру
очарованный Алконост.

Арифметика архимедленна –
скоростной нас возьмёт канун.
Я вернусь спиралью Архимедовой:
ворона или Гамаюн?

Не угадывая последствие,
распрямится моя душа,
как пересаженное сердце
мотоциклиста и алкаша.

Всё запрещается? Заверещается.
Идут циничные времена.
Кому химичится? В Политехнический.
Слава Богу, что без меня.
Политехнический, полухохмический
прокрикнет новые имена.

Поэты щурятся из перемен:
«Что есть устрица? Это пельмень?»
Другой констатирует сердечный спазм:
«Могут ли мужчины имитировать оргазм?»
И миронически новой командой –
Политехнический Чулпан Хаматовой.

Всё завершается?
ЗАВЕРЕЩАЕТСЯ!

И дебаркадерно, неблагодарно,
непрекращаемо горячо
пробьётся в птичьей абракадабре
неутоляемое «ещё!»

Ещё продлите! Пускай – «хрущобы».
Жизнь – пошло крашенное яйцо!
Хотя б минуту ещё. Ещё бы –

ЕЩЁ!

Для мотоцикла есть передняя
и лунный полосатый сад.
Последняя, фотоциклетная
поэма, – с чем тебя едят?
Бессмертие – вопрос инстинкта.
И потому, как снегопад,
мои бесчисленные снимки
за мной по воздуху летят.
Вот я. Я с мамой. Я с собакой.
Со мной какой-то господин.
Разлука яблоком запахла.
Один среди моих картин.
С тобою вместе – я один.
Но жить бывает неохота.
Но и способствовать нельзя.
Что кто-то жаждет твоих фото,
чтобы выкалывать глаза.
Кто это с вами?
Сняты с кем-то?
По роже видно – ловелас.
Помилуйте! Да это ж Кеннеди!
Моя поэма – началась!

Два Кеннедя были плейбои и личности,
а третий отрёкся от их героичности.
Два Кеннедя были герои и бабники,
а третьему, Тедди, примера
брать не с кого.
Он просто любил протестантские
батники,
писал предисловье к стихам Вознесенского.

Поэты являют грацию.
Poets give us grace.
Горации, рации, Тагор. Рацио.
Газманов. Рацио.
Поэты не папарацци –
в этом есть прогресс.
Когда я читаю его предисловие,
выпущенное в издательстве «Дабл Дэй»,
я проникаюсь к нему любовью
и чувством общности меж людей.
В поэте есть чувство родины,
как в Америке – капитал.
Там гроздья чёрной смородины
поблескивают, как металл.
Следом шло предисловие Одена,
которое он не читал.

– Позорник и трус, –
говорит ему мафия,
портретами братьев убитых помахивая.

– Прозорливы вы, –
говорит ему женщина,
не склонная к пораженщине.

Он не был трусом. Элементарно.
Я Джона не видел.
Роберта знал.
В шкафах были трупы,
хранились тайно.
В Америку Роберт меня позвал.

Когда меня пинали ногами
Хрущёв с его «авторитетами»,
от Роберта к ним пришла телеграмма
о туре с университетами.

Как сделал он всё это грандиозно,
обиделись пиджаки.
И руки вздымали вверх стадионы,
как ножки запрокинутые жуки.

Жил я как все. Стишки корябал
на сквозняках твоих, Нью-Йорк.
Нью-Йорк поставил мне характер:
умей выныривать, нырок.

И попадая куром в ощип,
я изнутри познал процесс
создания героев обществ
и проституток из принцесс.

С Жаклин как раз не было сложности.
Гипнотизировал прищур.
Похожая на энэлошницу
с перерасчётом на гламур,
она была мне как заложница
лямуров и иных фигур.