Вероника Долина - Цветной бульвар

Гусаки со своими гусынями…
С сыновьями и дочерьми.
Никакой сумы не просили мы,
Ну и точно уж – не тюрьмы.

Так жила тогда академия:
Академики-старики
И еще два-три поколения
Не попавших под тесаки.

Не замечаешь мелкий чахлый дождь,
А он стоит стеной вторые сутки…
Когда с пакетом пончиков идешь,
Купила – и несешь своей малютке.

Танцуй и пританцовывай, душа,
Пока еще в хрустящей оболочке…
Что пончики… А тут и ты, шурша,
Покинешь тело бабки-одиночки.

Как Ходасевич пробочку свою
Пронес через горнило эмиграций —
Я пончики носить не устаю —
Как яблоки для гесперид и граций.

…Одних лишь этих булочных задор
Ласкает всех и вся, светло и хлебно.
Багет и мелких булочек набор —
И – где там дождь?
Все вообще волшебно.

…да и ладно.
И так сойдет.
Да и так – ничего…
И нет сил подняться.
Обняться.
То есть обнять его.

Того, кто сто раз уже
Мимо тебя проходил.
Или – чуть ли не проползал,
Как чужой крокодил…

Да и ладно.
И так все сходит.
Сходит, как кожа с рук.
Может, руки обварены.
День был черен.
И пар был крут.

Потому что пар —
Это тот же крутой кипяток.
Как ни странно.
Возьми хоть Запад,
хоть и Восток.

То, что ты надышишь,
То, что выдохнешь —
Носом и ртом,
То потом и ищешь.
Тоскуешь в слезах о том.

Не пиши тоскливо.
Ешь тонкий поджаренный хлеб
С абрикосовым джемом.
Пей ароматный чай.
Не скучай обо мне.
Не скучай.
Не скучай.

Нет у меня никаких новостей.
Нет ни собаки.
Ни малых детей.
Нет бесшабашных
Галдящих гостей,
Не замечающих
Псов и детей.

Нет ни гудящей моей головы.
Ни – понимающей сердце Москвы…
Все-то мне видится голым,
Медленным и невеселым.

Я ль не засеяла поле стихом?
Маком опийным,
Зеленым жмыхом…
Нечем особо гордиться.
Все никуда не годится.

Надо мне было выращивать мак.
А не дурацких детей и собак.
Мак – и другие понятья.
Все бы мне были как братья.

Смою с кожи последнее море
И последнее солнце сотру.
Эти тени соборные смою.
Этих птиц на соленом ветру.

Теплый выветрю запах багета,
Поразительный дух ливаро.
Это было короткое лето,
Но ведь было же. Не понаро

Шку… Куплю я печений миндальных,
И поеду себе в Шарльдеголль.
А в страну моих мидий медальных —
Целых месяца два – ни ногой.

Никто не поет в моем доме.
Никто не лопочет.
Никто не пыхтит,
Не дышит,
Не ходит на лапах тяжелых,
Пушистое светлое тело
С большою медвежьей башкою
Таща по длиннейшему коридору.
Никто не желает мне
Доброго утра…
Мягкого вечера – уж конечно,
Никто.
Никто не глядит – без укора,
С одною заботой:
Ты тут? Слава богу.
А больше-то ничего и не нужно.

Что долго-предолгое мое
Смиренное растительное лето?
А вот уже окончилось и это.
То было вышиванье и шитье.

Но тут-то грянут подлинно они,
Строительные грязные работы.
Вокзало-чемодан-аэропорты…
И ночи беспощадные, и дни.

Осенняя тревога, глухота.
Тяжелая родительская лента.
Невидимые записи туда —
Что вряд ли носит имя документа.

Что в этих новогодних
закромах?
Непросто верить —
Что орехи с медом.
Потопнет город
В собственных дымах…
Выходит так, что я —
оттуда родом.

Вот эта, знаю, четверть сентября.
По-девичьи желает узаконить
Штурм дождевой
И мокрый подоконник.
И лето – пролетевшее не зря.

Все говорят: пирожные и кофе.
Пирожные и кофе, говорят.
Ни в том, ни в этом – жаль, но я не профи.
Я ем и пью – почти что все подряд.

Могу паштеты… кроличий,
утиный.
Могу прозрачный, с гренками бульон.
Была когда-то вовсе буратиной,
Где луковка – обед…
Но то быльем

Уж поросло… и я по гастроному
Изрядно бегаю,
Диковины ища…
Меня не сразу сыщешь,
Быстроногу…
Я тут и там, с кошелкой сообща.

Но все твердят: найди себе пирожных.
И кофе – раздобудь и овладей.
О сколько их, людей неосторожных…
К любви предрасположенных
людей…