Константин Левин - Признание. Стихи

Покашляв в микрофон,
Чего-то объявляют,
Все в зеркале кривом,
Все лает и гуляет.

Вот несколько звонков —
Мне надо торопиться.
Вот несколько щенков —
Мне надо к ним пробиться.

В обиде и в тоске
Весь изморщинив лбище,
Боксерчик в туеске
Кого-то взглядом ищет.

А месячный дожок, —
Хоть смейся, хоть присвистни, —
Еще один стежок,
Каким пришит я к жизни.

На выставке собак
Хожу себе, маячу.
Жил байбаком байбак
И упустил удачу.
Остался на бобах,
Однако же не плачу.

Есть у меня они,
Ручные эти звери,
Меж нами искони
Согласье и доверье.

Пусть далеко не мед
Мой мир и мой порядок.
Но доброта тех морд,
Потешность тех повадок,

Тех чистых глаз огни
Все сложные печали
И все пустые дни
Смиряли и смягчали.

Я прожил жизнь не так,
Как намечал когда-то.
Атак и контратак
В ней было маловато.

Не выполнил программ,
Все проворонил числа,
Все игры проиграл,
Но — не ожесточился.

Вот и стал я старым евреем,
Опустившимся и больным.
А не двинуть ли в зимний Крым?
Самое время.

Побродить в предгорной глуши,
С морем вежливо попрощаться
И считать, что это причастье
Для безбожной моей души.

Для безбожной моей души
Мало этого, мало, мало.
Мало, жизнь, ты меня ломала,
Мне тупила карандаши.

Мало я про тебя допер,
Мало ты про меня узнала.
Ну, заладил: мало да мало!
Клади голову под топор.

Что я помню в тех далеких синих сумерках декабрьских?
Только долгое свеченье узких глаз твоих дикарских.
Ты была неговорлива и любила молчаливо,
А глаза — как два кинжала, два канала, два пролива.
Эти сумерки стянули память крепкою супонью,
Все забыл, а плечи помню, руки помню, губы помню…
И еще как бьют басово темные часы стенные,
И окалину заката сквозь портьеры шерстяные.
Догорает год, как свечка, дни становятся короче.
Только сумерки и помню, — но не вечера и ночи.

Как ни обкладывали медицину
Мои начальники Монтень с Толстым,
Нам ухарство такое не по чину,
А им — простим.

К ее ножам, лучам и химикатам
Забарахлившую толкаю плоть.
И помоги нам, атом,
И — не оставь, господь.

А ежели не кинешь мне удачу,
Не отведешь беду,
Не прокляну, не возропщу и не восплачу,
Руками разведу.

Японцы пели: «Клен ты мой опавший».
Но ничего уже не слышал ты,
Давно замолкший и давно пропавший,
У той черты.

Ах, как же тосковал ты оголтело,
Когда последней ночью проходил
Пустынным коридором «Англетера»
Один, один.

Мы у цветного ящика сидели,
Не где-нибудь, а на Каширском, 6,
И думали о собственном уделе,
Каков он есть.

Но я-то знал, что нету мне спасенья,
Что свой отрезок я уже прошел,
Что хорошо тебе, старик Есенин.
Что мне — нехорошо.

Я подтверждаю письменно и устно,
Что, полных шестьдесят отбыв годов,
Преставиться, отметиться, загнуться
Я не готов, покуда не готов.

Душа надсадно красотой задета,
В суглинке жизни вязнет коготок.
И мне, как пред экзаменом студенту
Еще б денек, а мне еще б годок.

Но ведомство по выдаче отсрочек
Чеканит якобинский свой ответ:
Ты, гражданин, не выдал вещих строчек,
Для пролонгации оснований нет.

Ступай же в ночь промозглым коридором,
Хоть до небытия и неохоч.
И омнопоном или промедолом
Попробуй кое-как себе помочь.

Немало мрачных песен я сложил,
А между прочим, весело я жил.

Выходит, правды в этих песнях нет,
Выходит, я неискренний поэт?

Но разве я на свете жил один
В суровейшую изо всех годин?

Но разве я рожден глухонемым,
Чтобы душой не рваться к остальным?

Меня с войны моя дождалась мать.
А скольким не дождаться, как ни ждать…