Себастиан Брант - Корабль дураков; Избранное

Не довелось и черепице,

Не уцелело б кирпича,

Когда бы мстил я сгоряча.

Горбатым был бы ты, убогим,

Калекой был бы кривоногим,

На костылях бы ковылял, —

Немало ты наворовал.

Она же менее повинна,

За что ж ты так ее, дубина?»

Итак, здесь шванку окончанье.

Мы видим в нем иносказанье,

И черт, портной и страшный флаг

Должны быть поняты здесь так:

Рад каждый, коль пришла беда,

Стать праведником навсегда.

Но чуть беду стряхнет он с плеч,

Как вновь соблазны будут влечь.

А если бы порок такой

Вдруг обнаружил кто другой,

Уж он, пожалуй, раньше всех

Кричать бы стал, что это грех,

Хотя, коль в душу бы он сам

Взглянул себе, то, верно, там

Нашел немало бы такого,

Что осуждает у другого.

Ведь сам же втайне то творит,

О чем на людях говорит

Он осуждения слова.

Не лучше ль было бы сперва

Бревно из глаза самому

Извлечь, тогда бы и ему

Судить других. Тогда б он мог

В глазу у ближнего сучок

Заметить и, чтоб зло пресечь,

Помог бы и сучок извлечь.

Не столь уж хороши мы сами,

Чтоб укорять других грехами.

Без низкой злобы, право слово,

Нам надобно учить другого,

И лучше тот сумеет стать,

Что и хотел Ганс Сакс сказать.

282

Жил во Франконии священник,

Служил в одной из деревенек.

Хитрец, пройдоха, плут, смутьян,

Морочить он умел крестьян.

Водилась вот за ним какая

Привычка: проповедь кончая,

Он заключал ее словами:

«Ну, чада! Мир господень с вами!

Внемлите, и пойдет все гладко —

В рай все войдете без остатка».

Так проповедь он завершал

И прихожан благословлял,

А после с кафедры спускался

И за обедню принимался.

В деревне той, в одной из хаток

Жил мужичок Матвей Остаток.

Он пентюх был и дурачина.

Всегда его брала кручина,

Что поп селянам рай сулит,

А он, Остаток, позабыт.

К попу направился чудак

И с перепугу начал так:

«Вы мне уж растолкуйте, отче,

Чем грешен я. Нет, право, мочи,

Что я, да еще в воскресенье,

Лишаюсь райского спасенья».

Поп молвил: «Что это за бредни?»

Остаток молвил: «До обедни

Как проповедь вы говорите,

Так всем мирянам рай сулите,

Всему приходу — только мне,

Остатку, и гореть в огне.

Уж очень это мне обидно,

Да и перед народом стыдно».

Приметил поп, что глуп мужик,

И отвечает в тот же миг:

«Матвей! Смекни-ка! Дело плохо!

Осьмину целую гороха

Из прихожан мне каждый дал,

Чтоб всем им рай я обещал,

Но без тебя. Вот в чем причина».

Матвей, домой отправясь чинно,

С осьминою к попу вернулся.

Тот втихомолку усмехнулся,

Сказав: «Теперь и ты, Матвей,

Не хуже остальных людей».

Остаток слушал в воскресенье

Всю проповедь без огорченья,

Раз поп сказал: «Внемлите, чада,

И будет вам в раю награда,

Там и Остатку с вами быть!»

Но разве плутню утаить?

В харчевне поп проговорился,

Как он, дурачась, поживился

Горохом, что Матвей принес,

И хохотали все до слез.

Остатка за живое взяло,

И передумал он немало,

Какую б месть попу наметить,

На плутню плутней же ответить.

Он целый пост провел говея.

Каким грехам быть у Матвея!

На исповеди же признался,

Что он постом яиц нажрался.

Для виду осердился поп,

Помысля: «Экий остолоп!

Задам-ка жару я ему

И куш за исповедь возьму».

И рек: «Вероотступник ты!

Наглец! Ты яйца жрешь в посты!

Так и гореть тебе в огне,

Зане ты служишь Сатане!

Ведь в яйцах плоть и кровь, проклятый!

Из них выводятся цыплята».

Матвей в ответ: «Я их сварил.

Мне невдомек, какой же был

В том грех, коль не видать, ей-ей,

В яйце ни мяса, ни костей».

Промолвил поп: «Ступай-ка в Рим

За милостью грехам твоим!»

Остаток молвил: «Отче, каюсь!

От мзды за грех не отрекаюсь,

Чтоб в Рим не ездить, видит бог!»

Смекнул он сразу про подвох.

А поп и молвит: «Несть прощенья

Сему греху, но отпущенье

Я дал бы, коль по доброй воле

Засеешь мне горохом поле».

Матвей сказал: «Ну, что ж такого!

Все будет к завтрему готово».

Поп отпустил Матвею грех,

Насилу сдерживая смех.

Чуть свет Матвей Остаток встал,

В котел гороху накидал

И на огонь котел поставил,

Решив, что ладно дело справил.

Сварил. Потом в телегу сев,

К попу уехал на посев.

Засеял поле. Поп глядел,

Как тот работал и пыхтел

Без передышки. Поп смеялся.

Матвей же втайне ухмылялся: