Дмитрий Дашков - Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Счастлив, кто вдалеке невежд и пустосвятов
Свой кроет век в тиши отеческих пенатов,
Заране кинув свет с подругой молодой,
Живет для ней, на Пинд пускаясь лишь порой.
В наследственном саду так пахарь домовитый
Душистый сот, пчелой прилежною добытый,
Умеет похищать искусною рукой,
И вслед ему жужжит напрасно гневный рой.

Век незабвенный, где как солнце золотое
С Екатериною блистает мне второе,
Когда умели мы писать, смеяться, бить,
Давая жить другим и сами знали жить;
Среди таких побед, величия и силы
Скажи, зачем теперь мы скучны и унылы?
Бежим утех, двора, и женщин, и пиров
И вспоминаем лишь веселы дни отцов?
Так площадной бедняк средь блеска, злата храмов,
Голодный, ловит пар несытых фимиамов
Иль жалким голосом из скудного куска
Вам пышно говорит про жизнь откупщика.
Познании гордостью мы ум свой обольщаем
И лучшими себя отцов своих считаем,
К трудам учености такой питаем жар,
Что устраняем прочь забавы милый дар,
И, резвость оттолкнув и обществ всё приятство,
Из школ еще кричим: «Народное богатство!
Свобода! Деспотизм!» — или путем другим
Любезность резкими чертами богатим
(Нахально-дерзкими, будь сказано меж нами).
Шуметь, вертеть усы, размахивать руками,
Небрежно развалясь, врать смело всякий вздор —
Вот чем теперь легко привлечь красавиц взор.
Клеон удальств таких образчик непристойный,
Но Клара говорит: «Он офицер достойный,
В невоспитании своем не виноват,
Рубившись целый век, любить душевно рад».
Любить! — о, точно так, любить он малый чистый!
Добр, может быть, неглуп, и человек плечистый!
Зато уж важный Клит, враг женщин записной,
Лапласа ученик и мы́слитель прямой,
Нем в обществе, в кругу друзей крикливый спорщик,
Оратор полковой, казармный заговорщик;
Горячкой заразясь новизн и вольных дум,
Дать новый ход вещам его стремится ум;
Кипя равно подрыть и алтари и троны,
В Квироги метит он, а там в Наполеоны.
За ним его Пилад, либералист Клерак,
Ученый с легкостью и с притиском остряк,
В поэты он попал альбомною безделкой,
В законодатели военной скороспелкой;
Шарада в действии и каламбур живой,
К честям широкий путь он видит пред собой
И, новый Морепа, готов без размышленья
В скороговорках вам бросать свои решенья!
Иль Корд, защитник их, оратор-гастроном,
Обедать тридцать лет скакав из дому в дом,
Вчерашний Дидерот, сегодняшний библейщик,
Всех обществ, всех начал Тартюф и переметчик,
Чтоб жизнь постыдную достойно увенчать,
Не веря ничему, пустился обращать,
И, знатен и почтен, смеясь народа крику,
Индеек за труды ждет малую толику.
С ним гений Дамазит, муз пылкое дитя,
Он думает весь мир преобразить шутя,
И все права пока — иль два, иль три ноэля,
Гимн Занду на устах, в руке портрет Лувеля.
Вослед ему шумит недоученный рой,
Ругательств с рифмами разносчик под рукой
Иль знанье едкое, без затруднений дальных
Взятое целиком из наглостей журнальных
Парижского клейма, лишь глубоко для дам.
И как пощаду дать их сборным вечерам,
Где самолюбием нахватанных познаний
Решается судьба и книг, и лиц, и зданий,
Где острое словцо лет многих губит труд,
Где мыслей в дерзости ум высший признают
И с веком наравне средь пьянственного пира
Где весит прапорщик царей и царства мира,
Полн буйства и вина, взывает: «Друга, дам
Я конституцию двумстам моим душам!»
И получить горя, мальчишка своевольный,
Столь лестное ему названье «недовольный»,
Былое всё хулит, лишь раскрывает рот.
Но как я изложу в словесности отчет!
Сокровищницы муз, вертепы сказок вздорных
И дьяволы в стихах на столиках уборных;
Мечтания везде, конца виденьям нет,
И в книгах, и в устах столетий средних бред;
Лорд Бейрон — образец, и гения уродство —
Верх торжества певцов, их песней превосходство.
Разбойник, висельник, Корсар и Шильд-Гарольд
На место Брутов, Цинн дивят теперь народ;
Гассан, Джаур! — имен и нравов буйных дикость
Атридов, Цезарей сгоняет прочь великость;
Жертв крики судоржны, взыванье адских орд,
Крик палача поет нам благородный лорд,
И мы, благодаря его турецкой музе,
С поэзьей лобных мест в торжественном союзе;
Таинственности мрак, упырь и домовой —
Все ужасы Радклиф встают передо мной
С набором общих мест и наглых восклицаний,
С богатством мелочным несчетных описаний;
Без цели, без конца бродящий наугад,
Писатель нынешний размерами богат,
И, слабый правильной пленять нас красотою,
Толкает правила, сменяя их — собою!
И сей во всех веках, у всех любимцев муз,
Как божество, один и неизменный вкус
В дни наши разделен на готский, бриттский, галльский,
И вскоре, говорят, придет к нам вкус бенгальский.
Так зыблет в наши дни новизн надменный дух
И пантеон искусств, и Пинда скромный круг,
Ничтожа дерзостно, в разборах иссушенный,
Прекрасный идеал, веками освященный.
И где остановить, не ведая, умы,
В мрак, первобытный мрак несемся быстро мы,
И Сталь кипящая, плененная собою,
Дух немцев разжидив французской остротою,
Европы общий плеск умела приобресть,
Народам всем крича: «Будь всякий тем что есть!»
Будь всякий тем что есть! Башкир, киргиз, малаец,
Канадский людоед, свирепый парагваец,
Гордитесь! Франции вас славит первый ум.
И Стали в честь подняв нескладный крик и шум,
Военну вашу песнь вы дайте ей послушать,
Пить в черепе, курить табак и падаль кушать.
Так видим мы в наш век тьму гибельных плодов
От мудрости в чепце, от юпочных творцов!
Но наши женщины совсем другое дело.
От авторских грехов их разрешаю смело;
Приличий чувство, пол и образ жизни их
Далят от них досель влиянье мод дурных,
Но нравиться, пленять желаньем увлекаясь,
Пристойность под свой вкус подлаживать стараясь,
Средь светской праздности, пустых побед в огне
Кой-что из прав своих утратили оне,
И в церковь, бедных в дом спеша из-под качелей,
И от священных книг в круг дерзких пустомелей.
Они меня простят в сомнениях моих,
Что ум и набожность поверхностны у них,
Что эта милая наружность воспитанья
Есть лишь осенний плод старушьего преданья.
Все средства хороши, чтоб путь нам сделать свой,
Цари и женщины согласны меж собой;
Замужства нервною горячкою страдая,
В турецкую чалму готова лезть иная,—
Но всё конец моим суждениям один:
Всё наши женщины достойнее мужчин.