Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

На шелковом узорчатом диване
Покоились Гайдэ и Дон-Жуан.
Как величавый трон, на первом плане
Две трети помещенья сей диван
Роскошно занимал; цветные ткани
Пылали, как пунцовый океан,
И солнца диск лучами золотыми
Сиял, шелками вышитый, над ними.

Ковров персидских пестрые цветы
И яркие индийские циновки,
Фарфор и мрамор редкой красоты
Усугубляли роскошь обстановки;
Газели, кошки, карлики, шуты
Пускали в ход лукавые уловки,
Чтоб одобрение сильных заслужить
И лакомый кусочек получить!

Там зеркала огромные сияли
И столики с узором дорогим
Из кости, перламутра и эмали,
Бордюром окаймленные витым;
Они узором редкостным блистали
Из черепахи с золотом литым,
И украшали их весьма картинно
Шербет во льду и редкостные вина.

Но я займусь моей Гайдэ: она
Носила две джеллики {503} — голубую
И желтую; вздымалась, как волна,
Сорочка, грудь скрывая молодую:
Как в облаках прекрасная луна,
Она фату накинула цветную,
И украшал жемчужин крупных ряд
Пунцово-золотой ее наряд,

На мраморных руках ее блистали
Широкие браслеты без замка,
Столь гибкие, что руки облегали
Свободно и упруго, как шелка,
Расстаться с ними как бы не желали,
Сжимая их любовно и слегка;
Металл чистейший на нежнейшей коже
Казался и прекрасней и дороже.
[43]

Как подобает дочери владык,
Гайдэ на ноги тоже надевала
Браслеты; на кудрях ее густых
Блистали звезды; складки покрывала
Застежка из жемчужин дорогих
На поясе под грудью закрепляла;
Атлас ее шальвар, пурпурно-ал,
Прелестнейшую ножку обвивал.
[44]

Ее волос каштановые волны —
Природный и прелестнейший наряд —
Спускались до земли, как позлащенный
Лучом зари альпийский водопад;
Но локон, сеткой шелковой стесненный,
Порою трепетал, свободе рад,
Когда ее лицо, как опахало,
Дыханье ветра вешнего ласкало.

Она несла с собою жизнь и свет,
Прекрасна, как невинная Психея;
Небесной чистотой счастливых лет
Она цвела, как юная лилея;
Казалось, даже воздух был согрет
Сияньем чудных глаз ее. Пред нею
Восторженно колена преклонить
Кощунством не сочтется, может быть!

Напрасно, по обычаю Востока,
Она свои ресницы начернила:
Горячий блеск пленительного ока
Их бахрома густая не затмила.
Клянусь я небом и звездой пророка,
Напрасно хна восточная покрыла
Ей розовые ногти: и без хны
Они прекрасны были и нежны!

Известно: белизну и нежность кожи
Восточная подчеркивает хна,
Но для Гайдэ, я отмечаю все же,
Она была, бесспорно, не нужна:
На гордый блеск снегов была похожа
Ее груди и шеи белизна.
Шекспир сказал: «Раскрашивать лилею {504}
И золотить червонец я не смею!»

Жуана белый плащ прозрачен был,
И самоцветы сквозь него мерцали,
Как Млечный Путь из маленьких светил,
И золотой узор на черной шали
Горел огнем; чалму его скрепил
Огромный изумруд — и трепетали
Алмазы полумесяца над ним
Сияньем беспокойным и живым.

Их развлекали плясками девицы,
И евнухи, и карлы, и поэт —
Последний мог успехами гордиться
И думать, что гремит на целый свет.
Вельможе не приходится скупиться,
Коль хочет быть как следует воспет:
Поэтам и за лесть и за сатиры
Отлично платят все владыки мира!

Он, вопреки привычке прежних дней,
Бранил былое, восхищаясь новым,
За сытный пудинг со стола царей
Стал антиякобинцем образцовым {505} .
Он поступился гордостью своей,
Свободной волей и свободным словом,
И пел султана, раз велел султан, —
Правдив, как Саути, и, как Крэшоу {506} , рьян!

Он изменялся, видя измененья,
Охотно, как магнитная игла:
Но чересчур вертлявой, без сомненья,
Его звезда полярная была!
За деньги, а порой за угощенье
Он прославлял «великие дела»
И лгал с такой готовностью и жаром,
Что лавры заслужил себе не даром.

Он был талантлив, если ренегат
Способен быть талантливым: к несчастью,
Все «vates irritabiles» [45]хотят
Признанья и похвал из жажды власти!
Но где же мы, читатель?! Виноват!
Простите, бросил я в разгаре страсти
И третьей песни наших молодых
В роскошном островном жилище их.