Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Ave Maria! Благодатный миг!
Благословенный край, где я когда-то
Величье совершенное постиг
Прекрасного весеннего заката!
Вечерний звон был благостен и тих,
Земля молчала, таинством объята,
Затихло море, воздух задремал,
Но каждый лист молитвой трепетал.

Ave Maria! — это час любви!
Ave Maria! — это час моленья!
Благословенье неба призови
И сына твоего благоволенье
Для смертных испроси! Глаза твои
Опущены и голубя явленье
Предчувствуют — и светлый образ твой
Мне душу озаряет, как живой.

Придирчивая пресса разгласила,
Что набожности мне недостает;
Но я постиг таинственные силы,
Моя дорога на небо ведет.
Мне служат алтарями все светила,
Земля, и океан, и небосвод —
Везде начало жизни обитает,
Которое творит и растворяет.

О, сумерки на тихом берегу,
В лесу сосновом около Равенны {539} ,
Где угрожала гневному врагу
Твердыня силы цезарей надменной!
Я в памяти доселе берегу
Преданья Адриатики священной:
Сей древний бор — свидетель славных лет —
Боккаччо был и Драйденом воспет!

Пронзительно цикады стрекотали,
Лесной туман вставал со всех сторон,
Скакали кони, травы трепетали,
И раздавался колокола звон,
И призраки в тумане возникали,
И снился мне Онести странный сон:
Красавиц ужас, гончие собаки
И тени грозных всадников во мраке!

О Геспер {540} ! Всем отраду ты несешь —
Голодным ужин и приют усталым,
Ты птенчикам пристанище даешь,
Ты открываешь двери запоздалым,
Ты всех под кровлю мирную зовешь,
Ты учишь всех довольствоваться малым,
Всех сыновей земли под кров родной
Приводишь ты в безмолвный час ночной.
[50]

О сладкий час раздумий и желаний!
В сердцах скитальцев пробуждаешь ты
Заветную печаль воспоминаний,
И образы любимых и мечты;
Когда спокойно тающий в тумане
Вечерний звон плывет из темноты —
Что эта грусть неведомая значит?
Ничто не умерло, но что-то плачет!
[51]

Когда погиб поверженный Нерон {541} ,
Рычал, ликуя, Рим освобожденный:
«Убит! Убит убийца! Рим спасен!
Воскрешены священные законы!»
Но кто-то, робким сердцем умилен,
На гроб его с печалью затаенной
Принес цветы и этим подтвердил,
Что и Нерона кто-нибудь любил.
[52]

Нерон… но это снова отступленье;
Нерон и всякий родственный ему
Нелепый шут венчанный — отношенья
К герою не имеют моему!
Я собственное порчу сочиненье —
И осрамлюсь по случаю сему!
(Мы в Кембридже смеялись над бедняжками
И звали отстающих «деревяшками».)

Но докучать я не желаю вам
Эпичностью моей — для облегченья
Я перережу песню пополам,
Чтоб не вводить людей во искушенье!
Я знаю, только тонким знатокам
Заметно будет это улучшенье:
Мне Аристотель дал такой совет.
(Читай его «Ποιητική» [53] {542} , поэт!)

Поэму начинать бывает трудно,
Да и кончать задача нелегка:
Пегас {544} несется вскачь — смотри, как чудно!
А вскинется — и сбросит седока!
Как Люцифер, упрямец безрассудный,
Мы все грешим гордынею, пока
Не занесемся выше разуменья,
Тем опровергнув наше самомненье.

Но время всех умеет примирить,
А разные напасти научают
Людей — и даже черта, может быть, —
Что безграничным разум не бывает.
Лишь в юности горячей крови прыть
Стремит мечты и мысли затмевает;
Но, приближаясь к устью наших дней,
Мы думаем о сущности страстей,

Я с детства знал, что я способный малый,
И укреплял в других такое мненье;
Я заслужил, когда пора настала,
Признание и даже одобренье.
Теперь моя весна уже увяла,
Давно остыл огонь воображенья,
И превращает правды хладный блеск
Минувших дней романтику в бурлеск.

Теперь, когда смеюсь над чем-нибудь,
Смеюсь, чтоб не заплакать, а вздыхаю
Лишь потому, что трудно не вздохнуть:
Апатию свою оберегая,
Должны мы сердце в Лету окунуть!
Фетида {545} , в Стиксе первенца купая,
Его оберегла от бед и зол,
Но я бы воды Леты предпочел.

Меня винят в нападках постоянно
На нравы и обычаи страны.
Из каждой строчки этого романа
Такие мысли якобы ясны.
Но я не строил никакого плана,
Да мне и планы вовсе не нужны;
Я думал быть веселым — это слово
В моих устах звучит, пожалуй, ново!