Дана Сидерос - Ученик дурака (сборник)

Но стоит однажды погнаться за мотыльком,
оставить в глине следы,
из гнезда тайком
достать яйцо,
поранить случайно тис –
бросай свой компас, тебе уже не уйти.

Не важно, кем был ты раньше,
и что ты мог.
Ты – собственность этих деревьев,
ходячий мох,
орех и орешник,
змея и змеиный яд,
окатанный черный камень на дне ручья.
Ты будешь врастать
в его зеленую плоть,
ползти брусникой среди торфяных болот,
метаться цветастой птицей в плену ветвей:
без правил,
без чисел,
без имен
в голове.
Это похоже на пыльную темноту.
Пускай ты ловкач, пускай за подкладкой туз
и нож на ремне – ей не важно, кто ты такой.
Слова высыхают и крошатся под рукой.

Это как видеть последний утренний сон,
в котором ты принят, выслушан и прощен.
Всплывать из сна,
отряхиваться,
лежать,
беспомощно хлопать
стальными створками жабр.

Ты ждешь от меня набора стандартных фраз,
и ты их получишь, дружок, но не в этот раз.
Если не любишь тягучих темных баллад,
не спрашивай больше,
как у меня дела.

Истончился день, нет тепла нигде,
мерзнут руки, кутаюсь в шарф.
В городском пруду я топить иду
народившихся ночью стишат.

Вот мешок в руке, и возня в мешке,
сонный лепет, беспомощный писк.
А вода пруда холодна всегда
и грязна, даже жалко топить.

Говорил мне дед, предавай воде
текст, где кроме воды – ничего.
Говорил хирург: сотни две умрут
до того, как спасешь одного.

А вода пруда зелена всегда,
в ней кикиморы, ряска в ней.
А вода мутна, и не видно дна,
и не видно мешков на дне.

«Тут она исчезла, – Семёныч трогает сапожищем
обугленное пятно на рыжей сухой земле. –
Что, поедем обратно? Или ещё поищем?»

Разглядывает приезжего: промокшие до колен
джинсы – всё как обычно.
Дай угадаю:
дачу снимал с друзьями,
баня, шашлык, коньяк.
Угли оставили тлеть – чуть не лишились сарая.
Утром нашли её, пляшущую у ручья.

Вряд ли он помнит чётко,
как разводился с Олей,
Клавой или там Светой, снимал жильё.
Мелкая.
Волосы пахнут пшеничным полем,
летом и дымом…
«Как зовут-то её?»
«Я не спросил».
Не спросил.
Три недели гладил
искры веснушек на шелке её плеча,
тихо стонал, уткнувшись в рыжие пряди –
весь, как кузнец, в ожогах…

«Четвёртый час,
скоро стемнеет, пора возвращаться, лето,
взрезавшее метель, где она прошла,
скоро остынет, а мы-то легко одеты,
хватит с тебя, довольно глотнул тепла».

Молча идут к машине, плетутся мимо
дремлющих кладов, ветер январский лют,
в часе ходьбы
от сожжённого Аркаима,
по замерзающим макам и ковылю.

Здравствуйте, Саша.
Можно сразу на «ты»?
Ты проходи, не стесняйся, будешь салат?
Ну, значит, чаю. Вот ведь, чайник остыл,
грел же, казалось, десять минут назад.

Спрашивай, Саша.
Что ты хочешь узнать?
Что у тебя, диктофон или хэндикам?
Дай причешусь хотя бы.
Всё, начинать?
Всё, начинаю.
Ехал издалека…

Думаю, это случилось,
когда проезжали Пермь.
Да, точно,
сейчас вот вспомнил.
Тот эльф в купе
мне не понравился сразу,
взгляд такой, с наглецой,
а впрочем,
они же все на одно лицо.
Когда им давали гражданство,
мы все кричали «ура!».
А потом эти твари, считай,
захватили Урал.

Их тут было полно и встарь,
иначе откуда
это уральское чудо:
светлоглазые девушки
ледяной, неземной красоты?
Но мы отвлеклись немного,
если не веришь, ты
возьми почитай источники –
об этом есть у Бажова.
Поверь, они здесь давно.
Но раньше
не брали
чужого.

Я сразу не понял,
но что-то заныло внутри,
когда он сошёл.
Поезд дрогнул,
вокзальные фонари
поплыли в грязном окне,
а он стоял на перроне
и улыбался мне.
Довольно скалился, сука,
рукой помахал вослед.

А позже я выяснил.
Он украл у меня
десять лет.

Если ты покупаешь грибы
с глазами
для соседских детей,
пьёшь в закусочной лунный мёд,
мерцающий в темноте,
ищешь жене браслет
с огневушками в янтаре,
любуешься светляками
в колбах уличных фонарей,
в общем, если идёшь по рынку
в эльфьем квартале –
следи, чтобы эти
руками тебя не хватали.