Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Оглянулся, как крутнулся в ритме вальса, —
и заныл! И заскучал, засомневался…
Вот он грех мой беспросветный, бессердечный,
грех сомненья, раздвоенья, грех извечный.
Вот я вышел утром ранним на дорогу,
поклонился ветру с дождиком — не Богу.
Заспешил куда-то прочь, верша делишки,
позабыв про все прочитанные книжки,
А ведь я читал не только Льва Толстого,
Достоевского и Дарвина смешного, —
вот и Библию от Нового Завета
шевельнул, как вялый ветер — листья лета.
Вот я вышел, а зачем — не понимаю.
Птичкам божьим и растениям внимаю.
Вот я делаю шаги, а также — вдохи…
А зачем, коль все равно делишки плохи?

Вновь пора весенняя,
свищет соловей.
Чаю воскресения
глаз — из-под бровей.
Было тошно, муторно,
стало — хоть куда!
Здравствуй, моя мудрая
старость-лабуда.
Отшумела ливнями
молодость взахлеб,
струйками блудливыми
затекла под гроб.
Промелькнула кофточкой
девичьей — сквозь дни!
… Чаю или кофею?
Водочки плесни.

Хутор. Безлюдно. Темно.
Хаты заждались мессию.
Нестор Иваныч Махно
Смотрит в окно — на Россию.

Он осторожен. Курнос.
Тлеет улыбка под спудом.
Мучает батьку вопрос:
«Гады… неужто забудут?»

Жизнь пролетит на рысях,
пьянка чревата похмельем.
В жилах хотимец иссяк,
все, что смогли — поимели.

…Скрип половицы в сенях.
Маузер прыгает в руку!
Так это было на днях:
сам пристрелил ее, суку.

«Нищенка, молишь о чем?
Красная? Белая? Чья ты?»
Все же нажал на крючок,
не убоялся расплаты.

Вот и глядит за окно
в ночь заунывно-хмельную…
Словно пальнул заодно
сослепу — в матерь родную.

Вот мы Романовых убили.
Вот мы крестьян свели с полей.
Как лошадь загнанная, в мыле,
хрипит Россия наших дней.

— «За что-о?! — несется крик неистов,
за что нам выпал жребий сей?»
За то, что в грязь, к ногам марксистов
упал царевич Алексей.

Лунная летняя ночь, шевеление трав.
Радио взяли без шума. Затем — телеграф.
Горлинки стонут, поют отрешенно коты.
Банк опечатали. Долго мочились в цветы.
Воздух пилили цикады. Несло табачком.
Строем вошли в провонявший карболкой стачком.
Заняли кресла, вповалку легли на паркет.
Сделали дело. А в сердце веселия нет.
Скучно ребятам. И грустно. И — выпить не прочь.
Встали и молча ушли в запотевшую ночь.
В темень житейскую. Прочь от партийных забот.
Но по пути наскочили… на спиртзавод.

Пронзал и свет, и тьму,
был даже в США.
А… запил почему?
А треснула душа.

От боли за страну,
от холода невзгод.
Вот и пошел ко дну,
как старый пароход…

Теперь я, как во сне, —
в вине своей вины
сплю глубоко на дне…
Зато какие сны!

Птички до рассвета
весело поют.
Скоро будет лето,
на душе — уют.
Пулемет соседа
даст осечку вдруг.
Будет больше света
и любви вокруг.
За стеной кремлевской,
как когда-то встарь, —
свой и пьяный в доску,
добрый государь.
Будет нам калачик,
на копейку — два!
А в глазах, на сдачу,
вспыхнет синева…

Ветер дует. Собаки лают.
Часы кукуют. Надежды тают.
День сменяется ночью… И вдруг —
все иначе! И — в двери стук.
Входят двое. Один румяный,
светлый, ясный. Другой — туманный.
Солнца лучик и отблеск лунный.
Нежный некто и мрак чугунный.
Вносят сумки. А в них бутылки.
Лбы сверкают. Шуршат затылки.
Предлагают. Вкусить продукта.
Вот и легче. Тоска продута.
Бес и ангел. Пришли и сели.
Вот и нету в душе метели.
Вот и ясно, откуда мраки.
Тот и этот, как две собаки, —
разной масти, но — общей сути.
Бесподобны. Как мы. Как люди.

Кое-как, не по прямой,
вперевалку, утицей —
я иду к себе домой
по Офицерской улице.

Где тот дом святых обид,
благодати всяческой?
Он на улице стоит,
на Малой Подьяческой.