Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

Мне пора на природу,
на деревья, на конки,
на проточные воды,
дармовые цветочки!

Я залезу на елку,
пропою петушком
в молодецкой футболке,
с завитым гребешком!

Кукареку, кварталы,
парапеты — ку-ку!
Вот какой разудалый
я вишу… на суку.

Роскошь сытых обиталищ,
сундуки надежд и снов…
Я поэтам не товарищ,
я им — дядя Иванов.

Я хожу задами улиц,
я гоняю голубей.
На помойке в драном стуле
я сижу, как воробей.

Я не думаю, не маюсь
в ночь с фонариком в душе…
Кто там голову ломает?
Все поломано уже.

Мне говорят: «Бери топор,
пойдем рубить кого попало!»
А я багряных помидор
хочу, во что бы то ни стало!

Мне предлагают: «На — деньгу.
Купи жену, купи машину.»
А я кричу кукареку!
Поскольку так душа решила.

Мне шепчут: «Сочини словцо
про дядю Васю… Вот чернила.»
А я зажал в дверях яйцо
и улыбаюсь, как горилла.

Меня хватают за рукав:
«Пойдем в кабак! Попарим душу!»
А я в ответ на это: «Гав!!»
И зубы страшные — наружу.

…Зовут, скулят. Устали звать.
Молчат угрюмою гурьбою.
А я хочу поцеловать
вот это небо голубое!

Темный бор, за ним бугор.
На бугре — крестьянский двор.
В синих окнах темнота.
И подперты ворота.

«Эй, вы, сонные тетери!
Отворяйте настежь двери.
Я вернулся из похода.
Веселиться мне охота».

Тишина вокруг, покой.
Ни собачки — никакой.
Хоть бы жареный петух
потревожил духом нюх.

Обойду сторонкой двор.
Сяду я да на бугор.
Да открою пузырек.
Да надвину козырек.
Да воспомню мать свою!
И чего-нибудь спою.

Вы говорите: я старею,
мелею, выхожу в тираж…
А почему я не зверею,
заслышав сладкий голос ваш?

Мой Бог, винить меня столь пылко
Оповещать, что я маньяк,
что стал похож я на бутылку,
в которой булькает коньяк…

Душа горит! Тому виною —
звезда, погасшая вдали.
Вам скучно, ангелы, со мною?
А вы бы к дьяволу пошли.

Прилетит нехорошая весть,
взбаламутит течение мысли,
и расхочется хлебушек есть,
словно корочку — крысы подгрызли.

Эти слухи, парящие вне,
и сверлящие мне оболочку,
словно мухи на белой стене,
оставляют на темени точку.

Проникая прямехонько в мозг,
эти слухи меня будоражат…
И потянет сердечко под мост,
под забор… Куда демон укажет.

Нет, не посулам-почестям,
не главам стран и каст, —
я верю Одиночеству:
уж вот кто не предаст!

Лесами, сенокосами,
дворами (мимо, прочь!)
я сам в себе, как в космосе,
блуждаю день и ночь.

Без суеты, без паники,
порой — не без нытья,
без нудного копания
в завалах бытия

тащусь к мечте утраченной
в промозглые дворы,
к заветному стаканчику —

С очередной берлогою прощаюсь.
В палатке жил,
в шкафу (еще вмещаюсь!),
жил на паях в гремучей коммуналке,
где по ночам происходили свалки,
где иногда и я ходил в атаку,
как на войне, в которой «съел собаку»,
те катакомбы призраки терзали,
где, как от бомбы, балки провисали,
где не о славе — о чесночном сале
мечтал я в годы юности своей…
Где я молчал, как в клетке соловей.

Я вечно пьяный и торжественный,
я вечно денежки заимствую
и попадаю в происшествия
мистические и таинственные.
Я бью любовь свою по черепу,
она подрагивает крылышками.
… Когда терпение исчерпаю
Всевышнего,—
накроюсь крышкою,
как мясо в цинковой кастрюле.
Такие, в общем, хули-люли…

Последняя за окнами пурга.
Ушло пальто в ломбардные бега.
Зато видна береза из окна.
Пришла весна. Зато ушла жена.
Записки не оставила. Права:
плохой имела почерк. Как сова.
Пришли друзья. Зато ушли рубли.
Последние… Как сладко на мели.