Евгений Ермолин - Мультиверс. Литературный дневник. Опыты и пробы актуальной словесности

В нашей слабости наша сила: слабость организации и корпоративной сцепки, сила сетевых коммуникаций и спонтанных экспромтов, живого сострадания, пламенного инстинкта справедливости, готовности работать с небывалым, невероятным, неукротимым.

Айда к нам. Айда с нами. С нами нескучно.

Есть сказки-диагнозы. Одна из них – об ученике чародея. Но в России значимей другая история. Слишком многим во мне и я обязан тому, что в детстве мне рассказывали сказку про Емелю. Хорошо помню детский восторг от изобилия возможностей, реализуемых даром.

Возможно, исторически эта сказка была сублимацией тяжелого и низкопродуктивного труда, компенсаторным рефлексом жизненной неудачи. Но она не осталась без последствий. Особенно после того, как предсмертное воздаяние в качестве религиозной нормы было упразднено.

Мечтали о коммунизме. Теперь пытаемся мечтать об импортозамещении. Этапы большого пути.

Чем пахнет свобода? Просто так даже и не скажешь. Непринужденностью во взгляде, жесте, походке. Вседозволенностью, контролируемой только гуманизмом. Сердечностью самого краткого общения с самыми незнакомыми людьми. Вольным нравом клошаров. Эротическими флюидами среды. Правом на одиночество в толпе. Интернационалом улиц, станций и вагонов метро. Да и много чем еще.

Как сказал Эренбург, от слова там легко и больно. И чего-то еще про шарманку, которая поет, чего захочет…

Первый раз я был в Стамбуле года три назад. Бродил, дышал, страдал, любил, жил. Недолго это длилось. Там, как и в Иерусалиме, чувствуешь неслиянность и нераздельность души и места. Почти как в Иерусалиме.

Как евреи плачут душой об Иерусалиме, так русские иногда вожделеют – по гораздо более смежным, но более чем понятным историческим поводам – о Константинополе. Ибо что мы такое без него? Периферийная страница византийской истории, восточные задворки Европы… Приедешь в Киев и видишь, что он набрал сакральную энергетику, он овеян небесными и демоническими стихиями, и не томится так о вымечтанной прародине духа. Но не Москва, нет. Здесь и демоническое – пародия на серьезность, воланд да мавзолей, лубянка да пьянка. А здешний сакрум и вовсе непрочен, податлив злобе века того и сего.

Константинополь очевидным образом наказан за грех державности, и это все же город не великой радости, а великой грусти. Смешанной с радостью лишь потому, что трудно удержаться. Судьба Константинополя – тот урок, который не выучила варварская, обордынившаяся Русь, в своих «самобытных» декорациях изменившая как страна своему духовному предназначению, поддавшаяся соблазну имперскости и сохранившаяся лишь как тоска и маета бродяжей души поэта.

не списывал с натуры. Он смотрел не наружу, а в себя, и в своей бездне находил те образные сгустки, которым придавал вид прозаических опусов. Сочетание ужаса перед жизнью, женофобии, запавших в память с детства украинской демонологии и барочной гротескии – вот, возможно, откуда родина-ведьма.

Но Гоголь сам становился заложником своего воображения, променяв блаженный Рим на мертвый Петербург, на страшную Москву, которую он едва ли любил, но не смог противиться ее магнетизму. Пытался он и переколдовать Россию магией творчества, но неудачно, мертвые души не ожили. Демоническая магия образов первого тома МД оказалась сильнее и, как некоторые полагали, заразительней.

Гоголь, так сказать, заразил Россию своей неизлечимой болезнью.

Так это или не так, но мое детство прошло в местах, где общение с нечистой силой было повседневностью, а магия не отделялась от жизни. В женщинах оттуда подозревали кудесниц, знахарок, вещуний. Этой дремучей магии по глухим русским углам водилось немало; Гоголь дал ей предметную четкость образа.

С подорожной по казенной надобности, из Петербурга.

Кто это «он» и почему «вернулся»? Спросите у юбиляра, Булгакова.

Или у Гоголя.

Тут замкнулось в кольцо свидетельство двух понаехавших в свой черед в Москву сочинителей, литературной лимиты, – и стало пророчеством, обратив кольцо в порочный круг. С тех пор все эпохи здесь то ли пред-, то ли постапокалипсические, и жить дальше некуда, потому что время кончилось. Теркин уже на том свете.

Зачем умер Гоголь, не дописав свой роман? Затем, что дописать его было нельзя, Богородица не велит.