Елена Пестерева - Инстинкт просвещения

Да, человек слаб, хочет выглядеть умным и смелым, хочет секса и золотые часы. Да, никто никому не судья. Да, люди в любом случае разочаруются в нас (это неизбежно, если вдруг вы – тотальный объект для кого-то). Но выбрав этот путь, нужно понимать его риски и взятую на себя ответственность. Я хотела бы, чтобы, прежде чем говорить во весь голос, критик убеждался, что он находится на стороне истины, разума и света настолько, насколько в настоящий момент для него посильно. А потом отмерял еще раз.

«Новая юность», 6,2018

Нужно оговориться: анализировать текущий литературный процесс, оценивать успехи и провалы фестивального движения и степень его воздействия на процесс, рассуждать о том, хорошо ли нынче пишут молодые (старые) поэты в традиционной (авангардной) манере, добро ли слэмы или зло, полезно ли современным литераторам плавать в Черном море до «Октября» и обратно и пить водку на незнакомой местности или намного полезнее, а главное, дешевле было бы пить ее дома – нет никаких сил. Равно как и полемизировать всерьез с пятилетней давности статьями на фестивальную тему Аркадия Штыпеля и Леонида Костюкова в «Арионе» [1] Штыпель А. Ах, фестиваль, фестиваль! // Арион, 2010, № 2. Леонид Костюков. Из пункта А в пункт Б.// Указ. соч. . Безудержное ведение абстрактных споров – чудесное занятие, но оно требует соответствующего состояния разума и тела (и пиение водки на незнакомой местности в кругу современных литераторов располагает к этому несказанно).

Но вполне вдоволь сил говорить о поэтических фестивалях от первого лица. Сил на холивар о том, зазорно ли ездить на фестивали за свои, и зазорно ли – за чужие/государственные деньги, отчего одних всегда приглашают, а других – никогда, отчего тут оплачивают, а тут – нет, доколе нам все это терпеть, и не стыдно ли жить и не знать поэта NN – тоже нет. Но все же скажу: не знать – не стыдно. И ездить за свои – не зазорно. Насчет «за чужие» такой уверенности нет.

Фестивальная жизнь для меня началась с Нового Оскола, города в 20 тыс. жителей, градообразующим предприятием которого служит женская исправительная колония для несовершеннолетних.

– Ни одной дыры. Все серо. В Тимашове прогар, в Щиграх прогар, в Дмитриеве прогар, в Обояни прогар, в Курске прогар… А где не прогар? Где, я спрашиваю, не прогар? Судье почетный билет послан, голове послан, господину исправнику… всем послано. Пойду лампы заправлять, – думала я длинную цитату из Тэффи.

Но что ж поделать, больше меня никуда не звали. Был 2008 год и приличных, именитых, богатых прекрасными авторами фестивалей было множество: Литературрентген, CnoWWWo, М8, Волошинский, Киевские лавры, Порядок слов. Но приютил и оценил меня большим гран-при и соковыжималкой и поныне живой фестиваль женской поэзии «Бабье лето», за что ему вечное спасибо. В самой этой колонии мы тоже выступали, и, видимо, никогда больше у меня не будет аудитории в 400 человек. Выяснилось, что у осужденных девочек есть ЛИТО. И они пишут стихи, про маму, про папу, про прости. И администрация отобрала несколько стихотворений и разрешила авторам выйти на сцену их прочитать. Стихи были, разумеется, ужасные. Кроме одного. Его читала девочка Женя, объяснив, что написала его утром, минут за 20, потому что хотела читать со сцены. Оно тоже было про маму. И про папу. О том, что папа ни в чем не виноват, особенно в том, что у него другая семья, и мама, когда станет старше, его обязательно простит. Ровный четырехстопный ямб, точная рифма, четыре строфы, пронзительный финал, без соплей. О чем я. О том, что «новый Гоголь явился»? Нет. Но оно было хорошее. О том, что «всюду жизнь»? Тоже нет. Но жизнь всюду. О том, что «мы нужны России»? Я знаю, что не нужны. Но и нужны тоже.

С тех пор я съездила на дюжину (сейчас посчитала) фестивалей, на некоторые по нескольку раз. Для чего? Как ни странно, для чужих стихов. При всем богатстве интернета и всей узости поэтического круга, при всем изобилии самиздатовских книжек и ничтожности их тиражей, при всем тягостном отсутствии читателей и однообразии фамилий авторов в толстых журналах, при всем, как пишет Костюков, «симпатичном убожестве» провинциальной литературной жизни для меня в этом опыте был смысл. Скажем так, не только радость перемещения тела в пространстве, не только радость видеть знакомых/новых людей, не только виды, сцены и картины жизни русской глубинки, не только сладкий звук аплодисментов тридцати случайных слушателей везли меня по поэтическим сборищам.