Елена Пестерева - Инстинкт просвещения

Словом, я знаю, что литераторы хотят быть услышанными и понятыми. И от этого, мне кажется, столько гнева, обид, боли, прочих форм фрустрации: редакция не опубликовала, издательство отказало, фестиваль не оплатил дорогу, на юбилейный вечер не позвали, слишком мало критиков высказались о книге, слишком мало лайков. Вопрос «Кто ваша целевая аудитория» звучит маркетингово и комично, но я могу переформулировать: «Папа, а ты с кем сейчас разговаривал?»

Мне кажется – мне не кажется, я совершенно уверена в этом, это просто такая осторожная форма преподнесения мысли, – что жажда говорить и заявлять о себе, жажда быть выслушанным и верно понятым, жажда получить на свое высказывание внятный, адекватный, заинтересованный ответ должна удовлетворяться у психотерапевта. Психотерапевты тоже люди и могут часть богатого разнообразного внутреннего мира рекомендовать отдавать бумаге – метод безотказный и бесплатный. Но к литературе все это отношения не имеет.

И мне с некоторых пор не ясно, что же тогда имеет. Художественная литература ничему не учит – и хорошо. Она не рождает новых идей – философия прекрасно справляется без нее. Она не должна служить формой опосредованного контакта – психотерапия делает это в разы эффективнее и красивее. Рефлексии над недавним прошлым литературе тоже ни к чему – у историков получится лучше. Долгое время мне нравилась мысль, что стихи – это форма молитвы и «писем Богу». Нравилась ровно до тех пор, пока я не стала считать, что Богу совершенно не обязательно писать «в столбик» и что ни есть – все форма молитвы.

Художественная литература все еще есть. Но уже немножко как бардовская песня: трогательный рудимент. Видеть ее в этом качестве грустно и неловко. И меньше всего я хотела бы, чтобы литература существовала как эстетская поделка.

В результате я не знаю, зачем она в сегодняшнем дне.

Мне, кроме того, странно не видеть об этом никакой критики. То, что я читала – может, это я такая невезучая, – коротко сводится к двум мнениям. Первое – обиженное с элементами насилия: они нас не читают, тиражи наши падают, где наши стадионы, вот олухи, куда смотрит правительство, куда катится мир. Второе – обиженное с элементами гордыни: литература – удел немногих, поэзия – для избранных, уйдемте и плотнее задернем шторы. Второе мне чуть ближе. Мне стали нравиться маленькие фестивальчики по признаку дружбы и частной нежности, маленькие издательства на коленке, маленькие презентации с закрытым мероприятием в фейсбуке. Мы стали взрослые и уже не так страстно хотим признания.

Но в целом места литературе в текущей жизни я не вижу. Особенно это чувствуешь, работая учителем литературы в школе, в пятых классах, и вместе с детьми читая, скажем, «Руслана и Людмилу». Зачем это? А «Кавказский пленник» зачем?

Хорошо рассуждать, пока живых детей не видишь. А когда видишь – как они сидят, какие у них глаза, носы, ручки, линейки, пенальчики, шутки, голоса, моды, мелкие обряды, – физически невозможно себя заставить и начать вот это все: Жилин, Костылин, Маруся умирает от чахотки. Давайте напишем сочинение, овладеем приемом «олицетворение». Давайте потренируемся в метафоре.

Давайте не будем. Невозможно отделаться от ощущения, что я своими руками убиваю живую жизнь, удушаю и иссушаю ее. А потом они вырастут и станут писать все эти как бы хорошие и правильные стихи и романы, потому что карусель уже не остановить, или все эти истерически-неправильные разодранные клиповые тексты, чтобы только высвободиться наружу.

Словом, я со своей литературой пытаюсь войти в жизнь – и это невозможно. Жизнь шарахается от меня как черт от ладана. Жизнь готова меня впустить, но только если литература останется на пороге. А я все стою и говорю: ну что ты, она хорошая, пусти меня с ней вместе, она тебе еще пригодится. Но чем, зачем она пригодится и честна ли я в уверениях – неизвестно.

«Вопросы литературы», 4,2019

Критик должен быть злым. Критика должна быть зубастой. Когда вы последний раз слышали это послание? Я — недавно. И до этого «недавно» – еще много-много раз. Что происходит? Нам нравится, когда нас бьют? Нам нравится смотреть, как бьют других? Нет, мне – нет. Каждый раз от этой формулы меня передергивает и внутренне сжимает. Добро должно быть с кулаками. Мы наш, мы новый мир построим. Бросим Пушкина с парохода. «Расстреливайте как можно больше», как завещал великий Ленин.

Нет, критик не должен быть злой. А должен совсем другое, и разговор об этом представляется мне очень важным. Оставим в стороне анархически-инфантильную позицию, в которой критик никому ничего не должен, я позже объясню, почему.