Анатолий Королев - Влюбленный бес. История первого русского плагиата

Ничего высшего в Пушкине Титов просто-нап-росто не понимает.

Он, то начинает излагать эпизод от себя, самым дурным языком, словно вдруг бы озлобившись на свою же память, какая мешает ему писать самостоятельно, и в очередном приступе самомнения калечит подлинник до неузнаваемости. Затем вновь следует спад гордыни, он обращается к памяти, и в тексте вновь проступает слог Пушкина, но минует эпизод, и снова все заслоняет чад горящей спеси.

И так до самого конца.

На повести нашего дебютанта лежит тень жестокого (нарастающего) разочарования в своем даре и нарастающей зависти к Пушкину. Титов не ведал, что писать хорошо очень непросто.

5. Титов не чувствует пушкинской живописной палитры и игру освещения, не замечает, например, что пожар в финале завершает пиитический лейтмотив повести, где сначала царит летняя ясность белых ночей, на смену которой приходит блеск лунного снега и, наконец, в финале все заслоняет чернота пожарища, из которого Вера выходит обгоревшей, обугленной, черной монашкой, то есть христовой невестой.

Солнечный майский зачин, белая ночь Петербурга, пасмурный переход к зиме, вьюга, метель, и кульминация белизны – остов кучера, лязг черепа, приступ черноты смоляных глаз графини-чертовки, наводнение мрака, после чего снежную белизну пачкает чернота пожара. Живописный подтекст рассказа – история скомканной и сожженной фаты. Ничего этого Титов просто не видит. Наш графоман слеп.

Пушкин всегда внимателен к эмоциональным, звуковым, философским и прочим лейтмотивам своих произведений. Каждая взятая тема, всегда переживает три состояния: начало, середину и конец.

Так рефреном «Влюбленного беса» становится фраза черта, сказанная Павлу: ты не со своим братом связался .

Но Титов не чувствует триаду повтора, у него фраза звучит лишь дважды и тем самым триада эмоционально оборвана. Гармония рефрена нарушена. (Эти разрушения гармонии повсеместны). Я попытался восстановить мелодику смысла. Эмоциональный мизантропический зенит повести заключен в словах, обращенных не к Павлу уже, а к человеку вообще: ты не со своим светом связался.

6. Пушкин чаще предпочитал диалог писать без кавычек. В кавычки он обычно заключает только мысли героев. Хотя в его прозе встречаются и закавыченные диалоги. Эта особенность пушкинской прозы так же мной восстановлена. Это было не трудно. Гораздо больших усилий потребовало примерное восстановление всей структуры повествования Пушкина от первого лица, игра инверсий, свертывание событий в быстроту пересказа и замедление повествования там, где этого требует мелодизм истории, приближение – насколько это возможно – к темпо/ритму пушкинского постава.

И главное, то гармоничное распределение вещей в описательном поле рассказа, расстановкой которых так восхищался Толстой.

Повторюсь, по духу повесть мыслилась Пушкиным как одна из частей его будущего петербургского цикла. «Влюбленный бес» первым стоит в череде петербургских историй в одном ряду с «Пиковой дамой». (За одной только разницей, в рассказе Пушкина петербургская мистика смешана с уморительными страницами, чего стоит хотя бы сцена пожара, и борьбы храбреца-пожарника с бесом, которую Пушкин подает в насмешливом духе гиньоля. Тут чувствуется дух повестей Белкина).

«Пиковая дама» стала матрицей, которую я мысленно примерял к пересказу.

Ненужное сразу бросалось в глаза.

Композиция замысла становилась виднее. Сокращения, перелицовка, смена последовательности слов и т. п. выявлялись сравнительно легко.

Намного сложнее было выявить лакуны пушкинского рассказа, то, что Титов пропустил.

Тут приходилось чуть-чуть дописывать на свой страх и риск.

Причем с крайней осторожностью.

Больше всего хлопот доставил дурной вкус Титова, его амбиции писать по-своему, переделывать Пушкина под себя. Слава Богу, эта задача оказалась ему непосильной. И там, где Титов умиряет свой зуд честолюбия и пытается честно вспомнить, что говорил Пушкин, текст сразу трезвеет и набирает выразительности.

Память Титова все-таки спасла для нас рассказ Пушкина.

Но в каком виде!

Титов пишет:

«Он в ярости кинулся на соперника, хотел убить его на месте; но в эту минуту он почувствовал себя ударенным под ложку; у него дух занялся, и удар, без всякой боли, на миг привел его в беспамятство».

Брр…

Повторю, – никакой правки Пушкина в записи Титова нет и следа.

7. Кроме того, там, где иезуит Титов употребляет слово «распятие» (это в сельском-то домике!), я восстановил пушкинское «икона».