Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Однообразная, меланхолическая, бестемпераментная эротика.

«Еще я запомнил жемчужный блеск белков ласковой синегалки, что поднесла к моему лицу шкатулку и открыла – оттуда выпорхнули лимонницы и запутались в волосах, – и тогда она опрокинула меня на спину и потекла шелковой рекой поверх. Потом я лежал, прислушивался, как шелестел бамбук, как по антимоскитному балдахину соскальзывали гекконы. С европейками ничего похожего я не испытывал». (Иличевский)

Чего не испытывал, бамбука? Гекконов? Антимоскитных балдахинов?

«Встав на колени, нацелила меня на свое запрокинутое лицо, снова ускорила руку, так что движения слились в бледное мерцание. Я судорожно гладил ее коротко стриженный мальчишеский затылок, смотрел на дышащие, как жабры, тонкие крылья носа, на покорные узкие пятки. Вдруг отпустила меня, сомкнула рот. Я, мыча, помогая себе рукой, брызнул перламутровыми дорожками на ее сжатые губы, подбородок, ключицы, татуированного бертоновского червяка». (Елизаров)

И столь же меланхолическое неумное умствование.

«Труп есть отсутствие речи, но присутствие языка. Эта семиотическая дихотомия превращает труп в новый концепт смерти, которая прежде не имела пространственного и временного означаемого, но теперь обрела в языке – безмолвный труп и говорящее о смерти тело. Молчание становится говорением, и мертвец, по сути, сам становится универсальным языком, а кладбище – полифоническим текстом!» (Елизаров)

«Мы отдыхаем, сэр! Нам не хотелось бы видеть склепики, гробики, черепочки, а уж тем более саркофагики, сэр».

«Представьте лист с десятью слоями текста. Такая страница выглядит полностью вымаранной, и ни о каком прочтении речи быть не может. Я же, занимаясь физикой высоких энергий, разработал программный комплекс, способный прочесть и двадцать, и тридцать слоев данных. Кроме того, самым главным событием на конференции в Лас-Вегасе стало признание Янга, что его лаборатория разработала высокоточные способы распознавания треков (трек – след, оставляемый в среде движущейся заряженной частицей), и при определенной модификации они могли бы оказаться успешными в чтении данных высокой плотности». (Иличевский)

Сплетите их в одном произведении, и ни стиль, ни атмосфера, ни интонация, ни даже личность рассказчика не будут разниться и «кусаться» друг с другом, что бы ни говорили по этому поводу критики. Хотя это два разных автора. Один родил Агарь, второй Сарру. И как вы думаете, к кому прилепится муж мой? Я бы с полной уверенностью монетку бросила: орел – Сарра, решка – Агарь. Да и какая разница? В литпроцессе все кошки серы.

Кстати, к вопросу об излюбленном приеме нашей богоспасаемой критики, о неправомочных метафорах-гиперболах: Авраам-то не особо жену с наложницей и различал, какую привели, ту и оплодотворял. И я не уверена, что наложница была ему мила меньше, нежели бесплодная жена. Хотя супругу, конечно, он уважал больше. Если верить Библии и Талмуду.

Став лауреатом «Нацбеста», Елизаров «прописался». Он уже не какой-то «ай да сукин сын», он «наш сукин сын» (то есть ваш сукин сын, господа участники премиального процесса). Ему дали одну из трех самых престижных наград сейчас – и будут давать после. Не кипишите, критик. Имейте терпение. А то собрали в комментариях всех обиженных и обойденных, начиная с Г. Садулаева, и теперь обсуждаете, может ли фетва Большого брата «закрыть дверь в литературную судьбу» и равна ли судьба писателя списку полученных им премий… От такого диалога крепнет ощущение: не только комментаторы понятия не имеют, ни что такое судьба, ни что такое литература.

К. Мильчин, анализируя в своем посте несколько механизмов «раздачи слонов» немало сказал о том, каким образом могут формироваться альянсы за и против Сарр и Агарей. Я же спрошу непосредственно у критиков: существуют ли кардинальные различия между ними?

Если не посещать вместе с неразличимыми гениями одни и те же заведения и мероприятия, не иметь постоянно дела с их ненавязчиво выдающимися шедеврами, словом, если не быть в литературной тусовке своим, а просто войти «с улицы»– как определить, что тут благодать, а что закон? Неужто по квестам и сеттингам, как ориентируются в своих игровых вселенных «гамеры»? Однако не кажется ли вам, что эти моменты не так уж важны, когда речь идет о произведении литературы, а не о компьютерной игре?

Или, господа критики, вы так тщательно маскируете свои истинные чувства, что уже и сами о них не ведаете, и лишь случайно те чувства прорываются в рецензиях, вполне благожелательных, если не читать между строк? Взять хоть Константина Мильчина. Он, на первый взгляд, человек солидный, основательный и к литературе неравнодушный. Статьи его не утомляют речекряками, не извлекают центоны из чиновного шансона, не обретают Бога в лице хорошо продающегося писателя и проч. Но если вглядеться в труды критика К. Мильчина уже вторым взглядом…