Array Антология - Гендер и язык

Возможно, этот довод будет понятнее, если провести аналогию с социальным классом. Только крайние экстремисты считают предварительно заданные (генетические) особенности определяющими то, к какому классу – эксплуататорам или эксплуатируемым – принадлежит человек. Богатство и бедность, конечно, могут наследоваться, но это вопрос культуры. Деление на классы возникает прежде всего из актов эксплуатации: одна группа порабощает другую или ей удается аккумулировать большую долю имеющихся ресурсов (земля, собственность, деньги) и поэтому люди, оставшиеся без этих ресурсов, вынуждены работать на более привилегированных людей на невыгодных условиях (как, например, крепостные работали на феодалов или наемные рабочие – на капиталиста). Подобный анализ может быть применим к тому, что на первый взгляд выглядит как более правдоподобный пример биологического разделения, а именно к «расе». Хотя физические маркеры расы, такие как цвет кожи, передаются генетически, убедительно доказано, что расовые группы не отражают биологически различные популяции. Они, скорее, отражают разделение, вызванное исторической эксплуатацией некоторых групп другими в результате порабощения, колонизации, а также кабального и сезонного труда.

Некоторые феминисты, включая не только французских материалистов в традиции де Бовуар, таких как Мэтью, Моника Уиттиг и Кристина Делфи, но и (в несколько ином аспекте) таких теоретиков постмодернизма, как американский философ Джудит Батлер, утверждают: если бы не наши гендеризованные общественные соглашения, «пол», как мы его понимаем, – строгая бинарная классификация людей (обычно на основе строения их гениталий) – не имел бы сегодня такой значимости. Это положение не отрицает полового диморфизма. Его смысл скорее в том, что (как и в случае с расами) биологические разновидности человека приобретают для нас важность, когда по общественным, экономическим и политическим соображениям они становятся основой для классификации людей и их распределения в иерархии. Ни одно общество не строится на основе различий по группе крови, и поэтому мы не считаем «людей с разными группами крови» разными естественными видами, хотя в чисто биологических терминах было бы легче определить этот вид, чем определить классы или расы. Пол легче идентифицировать, но сомнительно, что значимость, которую мы придаем этой идентификации, вытекает из значимости гендерного разделения в организации наших обществ.

Для представителей материалистического феминизма гендер, как и раса и класс, конституируется эксплуатацией (домашнего и других видов женского труда, сексуальности и репродуктивной способности). Следовательно, для этих феминистов конечной политической задачей является не достижение «большего равенства» между мужчинами и женщинами, а устранение гендерного разделения. Как замечает Сусанна Каппелер [Susanne Kappeler 1995], равенство между группами, которые конституируются доминированием одних над другими, по определению невозможно. Вы не можете, например, устранить классовое неравенство, предложив сделать капиталистами всех, так как без труда рабочих, в результате которого создается прибавочная стоимость, нет и капиталистов. Другие феминисты тем не менее не согласны с исследованием материалистов: некоторые понимают половое различие как, в конечном счете, непреодолимое, а многие другие оспаривают мысль, что различие должно означать иерархию, и считают, что его можно и должно оценивать положительно.

Ответ на вопрос де Бовуар «А есть ли женщины?», следовательно, не так однозначен, как может показаться. Если вопрос означает: «Существуют ли женщины как естественный вид?», то феминисты разойдутся во мнениях. Одни ответят: «Да, и к ним нужно относиться лучше», другие: «Да, но надо изменить понимание того, что значит быть женщиной», остальные тем не менее скажут: «Нет, и чем скорее мы избавимся от “женщин”, тем лучше!» Однако какое отношение это имеет к языку и лингвистике? Я бы ответила так: все самые важные теоретические дискуссии в рамках феминистской лингвистики произрастают из различия во взглядах на гендер и отношение к нему языка.

Представители феминистской лингвистики поставили вопрос, аналогичный вопросу Симоны де Бовуар «А есть ли женщины?», а именно: «Существует ли женский язык?». Термины, в которых сформулирован вопрос, изменились за последние двадцать лет, но остался существенный интерес к вопросу о том, что (если это вообще есть) характеризует использование языка женщинами и каким образом определенные особенности «женского языка» могут быть связаны с гендерными отношениями в том или ином обществе.