Александр Васильев - Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ

Впрочем, повторим: последнее обстоятельство не помешало расцвету «самиздата» как особого средства информационно-психологической войны начиная с 1960-х гг.: «К 1975 г. ЦРУ разными способами участвовало в издании на русском языке более чем 1500 книг русских и советских авторов… Захват и присоединение аудитории достигался… искусственно созданной приманкой – запретностью текста, так что авторы, издатели и распространители обращались к нонконформистским, диссидентским стереотипам в сознании» [Кара-Мурза 2002: 243–244].

Конечно, «запретный плод» может быть преподнесен не в меру доверчивому и малоискушенному потенциальному потребителю и в иной форме: ср. эффект тиражировавшихся в неофициальной звукозаписи творений самодеятельных «бардов» (они же – «авторы-исполнители»). Ведь зачастую чем-то, кроме полузапретности («потаенности»), трудно объяснить сегодня их широкую популярность в 60–80-е гг. XX века.

Великий русский мыслитель очень точно описал вербально-манипулятивные операции, проводимые по отношению к аудитории прессой (называя их эффект «эпидемическими внушениями, которым всегда подвергались и подвергаются люди» [Толстой 1983, XV: 302]). «С развитием прессы эпидемии эти сделались особенно поразительны… Как скоро какое-нибудь явление… получает хоть сколько-нибудь выдающееся против других значение, так органы прессы тотчас же заявляют об этом значении… Публика обращает на него еще больше внимания. Внимание публики побуждает прессу внимательнее и подробнее рассматривать явление… Интерес публики еще увеличивается, и органы прессы, конкурируя между собой, отвечают требованиям публики… Важность события, как снежный ком, вырастая всё больше и больше, получает совершенно несвойственную своему значению оценку… часто до безумия… Явилось подозрение, что какой-то капитан французского штаба виновен в измене… Органы прессы, соревнуя между собой, стали описывать, разбирать, обсуживать событие, публика стала еще больше интересоваться, пресса отвечала требованиям публики, и снежный ком стал расти, расти и вырос на наших глазах такой, что не было семьи, где бы не спорили об l'affaire [8] Здесь: судебное дело (фр.). – Прим. ред. … И только после нескольких лет люди стали опоминаться и понимать, что они никак не могли знать, виновен или невиновен, и что у каждого есть тысячи дел, гораздо более близких и интересных, чем дело Дрейфуса» [Толстой 1983, XV: 302–303].

Можно предположить, что тексты СМИ обладают достаточно предсказуемым (даже и для их авторов и распространителей) эффектом. Однако, с учетом очевидной неоднородности аудитории, степень производимого информацией эффекта может варьироваться весьма широко. Ср. рассказ А. П. Чехова «Психопаты», персонажи которого в результате подробнейшего обсуждения вычитанных ими из газет политических, криминальных и прочих сообщений оказываются полностью деморализованными, близкими к истерике. Одна из явных причин этого – в том, что «оба трусы, малодушны и мистичны; душу обоих наполняет какой-то неопределенный, беспредметный страх, беспорядочно витающий в пространстве и во времени: что-то будет!!» [Чехов 1955, 3: 447]. Но именно такое мироощущение и самооценка потребителей СМИ и формируются последними.

С появлением радио «эпидемии» в массовом сознании приобрели принципиально иной масштаб: ведь для потребления информации, распространяемой через радиоканалы, вовсе не обязательно быть грамотным. Таким образом, аудитория, подвергаемая вербально-манипулятивной обработке (причем синхронно), чрезвычайно расширилась. Насколько эффективными стали теперь информационно-психологические потенции нового СМИ, можно судить по хрестоматийному примеру – радиопостановке «Вторжение с Марса» (по роману Г. Уэллса «Война миров»), осуществленной в 1938 г. в США. Режиссер О. Уэллс сделал инсценировку максимально достоверной: в виде прямых репортажей с места события, с соответствующим шумовым сопровождением, с имитациями выступлений высоких официальных лиц, включая обращение президента Рузвельта, и т. п. При этом и перед началом передачи, длившейся всего час, и по ее окончании диктор информировал слушателей о ее литературно-художественном характере. Однако множество американцев было охвачено паникой [Кукаркин 1974: 261–263, Кара-Мурза 2002: 158–159, Калашников 2007: 58–59 и др.]. Для американского радио эта постановка стала некоей «точкой перелома», после которой резко усилились его нивелирующая коммерциализация и одновременно – заостренная политизация [Кукаркин 1974: 262].