Александр Васильев - Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ

По мнению Л. А. Тихомирова, «народ ловится на словах» (цит. по [Расторгуев 2003: 379]) – и это суждение справедливо, очевидно, применительно прежде всего к русскому народу, учитывая его доминантные ментальные черты.

Ментальность – это «миросозерцание в категориях и формах родного языка, соединяющее интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» [Колесов 1995: 14]; основной же единицей ментальности выступает концепт данной культуры, содержательные формы воплощения которого заключены в границах словесного знака и который может быть представлен в виде имени, выражающего обобщенный признак [Колесов 1995: 15–16].

Основываясь на данных ряда исторических и толковых словарей, можно сказать, что слово-концепт вера на протяжении длительного времени (с начала письменной эпохи, по крайней мере) является центром концептуального поля, смысловые связи между элементами которого функционируют посредством некоего «механизма», где вера фигурирует как нечто субстанциональное: как известно с древнерусской эпохи, ее можно принимать, иметь, утратить . Механизм реализации концепта константен, вне зависимости от того, идет ли речь о собственно религиозном веровании или о доверии к человеку, социальному или политическому институту и т. д.: доверять что-либо – значит передать другому (другим) нечто, являющееся исключительной личной прерогативой, естественной способностью – и правом личности, – и при этом не сомневаться в правильности этого действия, в конечном счете безусловно благотворного для доверившего(ся), верящего, верующего; разные фрагменты поля концепта демонстрируются и эксплицируются также в типичных словосочетаниях взять (принять) на веру, потерять веру, оказать доверие, пользоваться доверием, встретить недоверие и т. п.

Лексикографические данные показывают также, например, расширение семантики в ѣ рити – и сужение семантики в ѣ ровати (с концентрацией последней в конфессиональной сфере) в XV–XVII вв.; всё бо́льшую религиозную ориентированность в ѣ рить в XVIII в., а затем – недифференцированность значений этих глаголов в [Даль 1955]; указанным процессам во многом подобна динамика существительного в ѣ ра .

Материалы толковых словарей русского языка советской эпохи демонстрируют заметные изменения в иерархии дефиниций слов этого поля и иллюстраций к ним (вроде «вера в победу всемирной советской власти», «верить в мировую революцию» [СУ], «вера в революцию», «верить в построение коммунистического общества» [БАС 1] и т. п.). Таким образом, в государстве, основанном на атеистических принципах, обнаруживается почти мистическое отношение к доминирующей идеологии, обретающей статус чуть ли не государственной религии: сменился объект веры . Иногда считают, что «русская душа» сходна с детской: «Главным и действительно уникальным достоянием ребенка является его способность верить. Именно русская детскость, способность поверить в существование несбыточного, в возможность построить коммунистический рай на земле и оказалась условием, благодаря которому “русская идея” стала социалистической практикой» [Дмитриев 1994: 12]. Но эти явления могут быть объяснены и несколько иначе: существование универсальной оппозиции сакральное / профанное поддерживается сбалансированностью бинарных компонентов; в случае возникновения лакуны в правой или левой части она заполняется – и соответствующая ниша общественного сознания не пустует. Такие процессы, вплоть до перемены мест аксиологических полюсов, происходят при радикальных идеологических и социально-политических трансформациях, имеющих целью утверждение новых ценностных установок в качестве господствующих.

Впоследствии, по мере развития перестройки и постперестроечных преобразований, исторически быстро сменялись объекты веры (доверия и т. п.), как и их источники (подлинные или предполагаемые) (см. подробнее [Васильев 2003: 41–44]).

Ни во время перестройки, ни после нее – равно как и в советскую эпоху – агитационно-пропагандистские политические тексты, в которых на правах ключевых присутствуют лексикализованные элементы поля 'вера', не обращаются к разуму аудитории, но, напротив, предлагают (предписывают?), чтобы она верила и доверяла кому– или чему-либо, опираясь вовсе не на знание, а на некую смутно ощущаемую веру , почти мистическую, не основанную ни на каком логическом фундаменте. Справедливо, что если «в канонических случаях знание предполагает существование некоего рационального источника истинной информации», то вера таковым не обладает: «это ментальное состояние человека, мотивированное не столько фактами, сколько имеющейся в его сознании цельной картиной мира, в которой предмет его веры просто не может не существовать» [Апресян 1995: 48]. Заметим, кстати, что противопоставление веры и знания некоторые исследователи считают «общечеловеческим» (а не узконациональным – например, исключительно русским): «Нет ничего более характерного и симптоматичного, нежели бездна между верой и знанием, разверзшаяся в новейшее время. Противоречие между ними настолько велико, что приходится говорить о несоотносимости обеих категорий и соответствующих им образах мира» [Юнг 1997: 222]. И всё же традиционно веру считают отличительной чертой именно русской ментальности: «Простодушная, а иногда даже слепая вера нашего народа в слово (особенно печатное или авторитетно передаваемое средствами массовой информации) делает его особенно предрасположенным ко всевозможным идеологическим заразам. Умелое оперирование определенной (лживой по замыслу) системой слов и жесткая изоляция людей от других “систем” позволяют идеологам превращать общество самостоятельно мыслящих людей в послушное стадо» [Григорьев 1998: 372].