Александр Васильев - Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ

После упоминания о завещании уже «все» требуют огласить его, а отношение к участникам заговора резко меняется у многих («…Предатели они»… «Они злодеи, убийцы»). Сцена демонстрации Антонием ран Цезаря заканчивается всеобщими призывами: «Месть! Восстанем! Найти их! Сжечь! Пусть ни один предатель не спасется». За якобы миротворческими увещеваниями Антония повторяется уже непредотвратимое намерение толпы («Восстанем мы!»). Наконец, в результате оглашения завещания Цезаря слушатели переходят к непосредственным действиям («Огня добудьте». «Скамьи ломайте». «Скамьи выламывайте, окна, все!»).

Таким образом, тематическая градация речи Марка Антония выстроена безошибочно: 1) напоминание о высоких заслугах убитого; сомнение в главных аргументах его противников; обращение к рациональным началам и сугубо человеческим эмоциям аудитории; 2) заверения в собственном миролюбии и благонамеренности; намек на скорое материальное вознаграждение слушателям; 3) описание жестокости вероломного убийства; 4) предложение полноправным гражданам самостоятельноразобраться в его причинах; 5) описание щедрого посмертного дара, предназначенного не только присутствующим, но и их потомкам.

Причем эти микротематические линии искусно чередуются и переплетаются, оказываясь взаимодополняющими (для их связи используются повторы). Кроме того, Марк Антоний умело поддерживает у аудитории уверенность, что она действует в соответствии с собственными устремлениями (т. е. вовсе не является объектом его вербальных манипуляций). Конечно, в итоге Антоний, разжегший гражданскую войну, имеет право удовлетворенно заявить: «Я на ноги тебя поставил, смута! Иди любым путем».

Это – классический образец умелого манипулирования толпой обращающимся непосредственно к ней оратором. Однако и технические особенности современной массовой коммуникации вовсе не препятствуют эффективности демагогических речевых актов. Казалось бы, телепередачи предназначены прежде всего для индивидуального просмотра. Но толпа, в ее виртуальном воплощении, способна формироваться – и успешно формируется! – из телезрителей-одиночек или их микрогрупп: «Для образования толпы не является необходимым физический контакт между ее частицами. Ле Бон пишет: “Тысячи [сегодня уже многие миллионы – А. В .] индивидов, отделенных друг от друга, могут в известные моменты подпадать одновременно под влияние некоторых сильных эмоций или какого-нибудь великого национального события и приобретать, таким образом, все черты одухотворенной толпы… Целый народ под воздействием известных влияний иногда становится толпой, не представляя при этом собрания в собственном смысле этого слова…”. Мы в России видим целенаправленные действия по превращению народа в толпу – через изменение типа школы, ослабление традиций и осмеяние авторитетов, воздействие рекламы, телевидения и массовой культуры, разжигание несбыточных притязаний и пропаганду безответственности. Все признаки тех методов и технологий “толпообразования”, на которые обращали внимание изучавшие это явление философы» [Кара-Мурза 2002: 233–235].

При анализе возможных причин эффективности манипулятивных коммуникативных актов надо, по-видимому, учитывать некоторые этнокультурные стереотипы мышления и поведения; например (в нашем случае) – ментальные особенности большей части российской аудитории СМИ.

Чрезмерную доверчивость русских к словам, особенно к т. н. «красивым», объясняют по-разному.

Так, полагают, что «тайной силой манипуляторов оказалось русское художественное чувство… Нас сгубила именно чрезмерная художественная впечатлительность, свойство русского дорисовывать в своем воображении целый мир, получив даже очень скудный, мятый обрывок образа [например, слово как звукобуквенный комплекс, соотносящийся, пусть нечетко-ассоциативно, с каким-либо понятием. – А. В .]. В русских жива еще старая вера в то, что высокое художественное Слово, дар Ученого или любой другой талант обладают святостью, благодатью. Через них не может приходить зло. А значит, носителям таланта, если они что-то заявляют в поворотные моменты народной судьбы, следует верить. Так и верили – академикам, певцам, актерам. И особенно – писателям» [Кара-Мурза 2002: 404, 408].

Возможны и иные объяснения: «Предпочтение слова делу создает иллюзию как бы отсутствия всяких оригинальных идей, повторения давно известного. С этим связано традиционно относящееся к русской ментальности легковерие, точнее – вера в авторитет, а не в отвлеченную “науку”… Верить можно только конкретному представителю данной науки [7] Интересно в этом смысле очевидно ироничное противопоставление национально-ментально окрашенных типов: «Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина» [Толстой 1980, VI: 53]. (отсюда столь трогательная вера в академиков, которые всё придумают, исправят и даже – сделают)… Русский реализм, совершенно особый художественный стиль, который в точности выражает всё тот же принцип родства идеи и вещи, явленного в русском слове… Русский человек не ксенофоб и тем более – не расист (может быть, в этом его слабость, слабость сильного человека – доверчивость)» [Колесов 2004в: 36, 61, 64] (ср.: «Лишенный реального мускулистого врага, ни с кем не воюя, сильный народ заскучал. А заскучав, он стал сомневаться в себе и прислушиваться к словесным атакам врага. Слушая и скучая, Великий народ стал сомневаться в том, что он великий… и перестал быть великим. Даже самый слабый и глупый народ или преступная даже группа могли теперь обидеть Великий народ. Иноземцы стали обижать его охотно и с удовольствием» [Лимонов 1992: 252]).