Александр Васильев - Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ

Однако же в истории отечественной словесности и общественной мысли насчитывается множество примеров того, как в центре внимания читающей публики оказывались произведения либо запрещенные, либо неподцензурные – и ставшие популярными вовсе не по причине высокой талантливости их авторов.

Так, сочинение француза А. де Кюстина «Россия в 1839 году» (весьма нелестное для объекта описания), по свидетельству А. И. Герцена, «перебывало во всех руках», несмотря на то, что было запрещено в России [Ашукин 1986: 643].

По поводу книги другого известного француза существует нечто вроде анекдота: «Не успел роман [Дюма «Записки учителя фехтования»] выйти в свет, Николай Павлович его запретил. Естественно, этот французский роман сразу же переслали декабристам в Сибирь… Немедленно этот роман захотела прочесть императрица Мария Федоровна …возлежит, а лектрисса ей вслух читает. В этот момент шум, шаги. Книжку – под подушку. Входит император. “Что вы здесь делаете?” – “Читаем”. – Молчание. – “Можете не отвечать. Я знаю, что́ вы читаете”. – “?!” – “Вы читаете “Учителя фехтования”. Это самый последний роман, который я запретил”. Во все времена запрет – это лучшее побуждающее действие» [Есин 2002: 558–559].

Показательна в этом отношении судьба стихотворения Н. П. Огарёва 1868 г. «Студент» (довольно средних поэтических достоинств) [Огарёв 1977: 197]. Впервые опубликованное в листовке, изданной в 1869 г. в женевской типографии, оно было посвящено памяти друга Огарёва и Герцена С. И. Астракова, но, по настоянию М. А. Бакунина, имя Астракова было снято и заменено именем революционера-анархиста С. Г. Нечаева. Уже с этим посвящением стало известным Ф. М. Достоевскому, который спародировал его в романе «Бесы» [Елизаветина 1977: 415]. Стихотворение «Студент» было оглашено на процессе участников «Народной расправы» и включено в судебные стенографические отчеты, опубликованные в официальном «Правительственном вестнике» от 10 июля 1871 г.; С. Г. Нечаев также издал «Студента» в своем журнале «Народная расправа». Написанная же Ф. М. Достоевским пародия «Светлая личность» (в соответствии с вероятным замыслом автора и по оценке одного из прозревающих персонажей романа, «самые дряннейшие стишонки, какие только могут быть» [Достоевский 1957, 7: 577]), «неожиданно», как считают позднейшие комментаторы, но на самом деле – вполне предсказуемо, «оказалась использованной революционерами для целей противоправительственной агитации: она была размножена и ходила по рукам в качестве революционной прокламации. В ответ на соответствующий запрос начальника III отделения Потапова министр внутренних дел Тимашев разъяснял, что “на означенное стихотворение не было обращено цензурою особого внимания… потому, что оно было напечатано в “Русском вестнике” не отдельно, – в каковом виде оно действительно не могло бы быть терпимо в русской печати, – а помещено в романе “Бесы” как документ, характеризующий образ мыслей и приемы зловредных пропагандистов”» [Евнин 1957: 751–752].

(текст Достоевского разбит нами на строфы для более наглядного сопоставления с прототипом – А. В .)

По мнению одного из персонажей романа «Бесы», запоздало осознавшего пагубность революционного нигилизма, «вся тайна их [ «беззаконных бумажек», т. е. прокламаций] эффекта – в их глупости!.. Это самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая глупость… Но… никто не верит, чтобы это было так первоначально глупо. “Не может быть, чтоб тут ничего больше не было”, – говорит себе всякий и ищет секрета, видит тайну, хочет прочесть между строчками, – эффект достигнут!» [Достоевский 1957, 7: 505].

А ведь и сам Верховенский-старший когда-то написал некую поэму, «ходившую по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента. …Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме… Эту-то поэму и сочли тогда опасною… Вдруг… печатают нашу поэму там , то есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича… Он был сначала испуган… волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердца был польщен необыкновенно» [Достоевский 1957, 7: 10–11].

Гораздо позднее, во второй половине XX в., в некоторых кругах советского общества становятся популярными «самиздат» (нелегальное тиражирование и распространение литературы, запрещенной в СССР по идеологическим соображениям; сами произведения, тиражируемые и распространяемые нелегально [ТССРЯ 2001: 693]) и «тамиздат» (совокупность зарубежных издательств как место издания русскоязычных произведений, которые не могли быть опубликованы в России по идеологическим, цензурным и другим сображениям [ТССРЯ 2001: 769]; так же обозначалась и соответствующая печатная продукция). «самиздат» и «тамиздат» объединяло и их антисоветское содержание, и нелегальность каналов распространения, и официальная запрещенность как особый стимул читательского интереса; собственно художественные достоинства текстов играли роль весьма незначительную. Ср.: «…Бывают стихотворные тексты, оставляющие нас совершенно равнодушными, пока их не положат на музыку. …Для книг соцреализма такой музыкой были шумная пропаганда и реклама, хвалебные статьи, экранизации, инсценировки, включения в школьную программу. А для андеграунда такой же музыкой были разгромные статьи, бульдозерные атаки режима, слепые машинописные копии, глушение по радиоголосам… И в первом, и во втором случаях сам текст играл роль второстепенную» [Поляков 2005: 118].