Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

Так вот, роман «Оправдание», который до сих пор многие считают моей лучшей книгой (наверно, потому, что он самый короткий), был задуман при довольно интересных обстоятельствах. Сюжет этой книги с поразительной ясностью явился мне в 1996 году. Как сейчас помню, я шёл из магазина напротив газеты «Собеседник», в которой, кстати, работаю до сих пор. Она тогда была на Новослободской. И я всегда переходил улицу Новослободскую по верху, потому что подземные переходы меня, вообще говоря, пугают, я не люблю их. И вот, лавируя между машинами, я нёс коллегам бутылку водки и немудрящую закуску, и тут меня озарил сюжет с поразительной чёткостью сразу, он был готов. Я пришёл, рассказал его коллегам, и мне все сказали: «Это написать нельзя, из этого книги не получится». И с тех пор я всем знакомым прозаикам пересказывал сюжет будущего «Оправдания»: вот представьте себе, что все репрессии тридцатых годов были задуманы не потому что , а для того что, что их цель была – провести через пытки население России, большую его часть, и тех, кто ни в чём не признается, кто всё выдержит, выделить в такую железную когорту и их силами сначала выиграть войну, а потом восстановить страну. Потому что, если люди не пройдут этот отсев, не пройдут это сито, они не выдержат сверхчеловеческих испытаний. Поэтому все репрессии тридцатых были не более чем планом гигантской проверки, через которую надо прогнать всё население России. Те, которые это выдержат, станут золотым фондом нации. Я тогда не знал, что похожие мысли высказывал Александр Кожев, на самом деле Кожевников, великий французский философ-гегельянец из русских эмигрантов, который считал, что Сталин принял репрессии для того, чтобы изменить русскую психологию, для того, чтобы построить сверхстрану, а не потому, что кого-то параноидально подозревал. Это довольно интересная мысль, но она в России, конечно, не встречала поддержки, более того, многим казалась кощунственной.

И вот я всем рассказывал эту историю, предлагал её написать, все мне говорили, что этого сделать нельзя. А потом в один прекрасный день 1999 года я с женой и малолетним тогда Андрюшей поехал на дачу, пропорол колесо, стал это колесо менять, по неумению ещё и расцарапал дверь тех самых, кстати, «Жигулей», на которых езжу и посейчас, и пришёл к выводу, что я совершенно бесполезный человек, что я ничего не могу и не умею. Если я сейчас же не начну писать роман, то можно считать, что вся моя карьера вообще ушла в никуда. И в первый же день написал тридцать страниц. Как сейчас помню, я сидел на дачной террасе, жена моя, Лукьянова, привычно что-то делала в огороде, сын бегал вокруг, негодуя, что им никто не занимается, а я сидел на террасе и на лукьяновском ноутбуке стремительно печатал первую главу. А дальше – там всего их девять – я довольно быстро написал этот роман. На шестой главе, там, где описывается секта, у меня случился довольно серьёзный затык, потому что, как описать эту секту, я не знал. Но тут как раз мне подбросили командировку в одну сибирскую секту, довольно далёкую. Я поехал туда с верным фотографом Максимом Бурлаковым. Мы там прожили три очень страшных дня, чудом оттуда вырвались, зато абсолютно вся недостающая информация, всё настроение было получено. Шестую главу я написал просто вот на раз.

А дальше тоже было чудо. Я повёз дискету (тогда ещё дискету) Ольге Новиковой, редактору отдела прозы «Нового мира». Дискета у меня лежала в пакете, там же лежала бутылка шоколадного ликёра, который мы с Веллером купили в гости. И какой-то внутренний голос мне сказал: «Достань дискету, переложи её во внутренний карман». И я переложил. А сумку, в которой лежал шоколадный ликёр, у нас спёрли. И в результате роман спасся, а мы обошлись уже той скромной выпивкой, которая была у хозяев. Но роман бы всё равно не погиб, он был в ноутбуке, но так он быстрее дошёл до цели.

Если говорить об этой книге и отходить от каких-то смешных историй, с нею связанных, там есть эпиграф из Тэффи: « Я очень люблю царственную пышность! » Этот эпиграф объясняет, зачем я взялся писать этот роман. Там это говорит еврей из черты оседлости. Этот роман был моей собственной попыткой как-то разобраться с моей любовью к советскому проекту.Я действительно советский проект очень любил, любил Гайдара, любил этот образ огромной страны, которая какими-то ночными вышками таинственно перемигивается. Ну и вообще мне нравилась картина великого советского проекта. Всегда был соблазн оправдать этот проект, оправдать его тем, что вот зато отковались великие люди.