Дмитрий Быков - Русская литература - страсть и власть

Сегодня мы живем – не скажу в лермонтовской ситуации, но в лермонтовской декорации, скажем так. Мы живем в мире, который предоставляет нам возможности для сверхчеловечности. Вокруг полно добрых, милых, порядочных людей, которые, может быть, гораздо лучше Печорина, которые, может быть, человечнее Печорина, но мы должны помнить и о том, что соблазн великой души тоже остается, и дай бог, если она реализуется в творчестве. В конце концов, Лермонтов мог бы повторить о себе предсмертные слова Отто Вейнингера: «Я умираю, чтобы не стать убийцей». Может быть, это выход для единиц. Но, по крайней мере, никто не запретит нам мечтать о порыве за пределы человеческого, которым дышит каждая лермонтовская строчка. И хотя мы никогда не станем, как он, и не должны стать, как он, но каким-то далеким веянием рая его поэзия должна для нас остаться. Потому что, если об этом не помнить, вся наша жизнь сведется к скучным песням земли.

Не так часто это бывает, что три ведущих русских писателя, связанные с Кавказом биографически и мировоззренчески, пишут три текста с одинаковыми названиями – «Кавказский пленник».

Для Пушкина «Кавказский пленник» – поэма этапная, начатая в Гурзуфе в 1820 году и завершенная в 1821-м. Самая популярная поэма Пушкина, во всяком случае, при его жизни. Мало того, что она ходила по России в бесчисленных списках еще задолго до публикации, мало того, что цитатами из нее обменивались, как паролями, как мы можем судить по переписке современников, но она превратилась почти сразу после своего появления в балет, который в Петербурге с успехом шел. Из всех романтических поэм Пушкина она пользовалась наибольшей славой, и именно за это Пушкин ее не любил. Известен его устный отзыв, в котором он говорит, что эта вещь много ниже «Руслана и Людмилы», хотя по стиху, безусловно, лучше, безусловно, сложней. Как учит опыт русской литературы, с Пушкиным лучше соглашаться.

Если рассмотреть «Кавказского пленника» объективно, без придыхания и пиетета, с которым мы рассматриваем большинство пушкинских вещей, придется заметить, что здесь налицо абсолютно ходульный романтический сюжет и при этом великолепное наполнение. Во-первых, четкий, чеканный, удивительно звонко звучащий стих, во-вторых, это начало перехода русской поэзии, перехода от книжного, байронического романтизма, на который молодой Пушкин оглядывается, к тому реализму, который мы увидели в «Онегине». Скажу больше. Поскольку «Онегин» задумывался как произведение сатирическое и в известном смысле пародийное, объектом пародии здесь служит не только байроновский «Дон Жуан», но и в огромной степени собственная поэма «Кавказский пленник». Потому что, если мы вспомним ключевую сцену объяснения Онегина с Татьяной, это та же самая сцена объяснения пленника с молодой черкешенкой, просто перенесенная в русскую усадьбу.

Но интересно в версии сюжета поэмы не это, не то, как он трансформируется в сатирической ткани «Онегина», – интересно то, как выстраивается очень глубокий, по-своему сложный сюжет «Кавказского пленника», который и изобличает в Пушкине гения. Дело в том, что это очень важная, сущностная особенность пушкинской поэтики. Особенность большинства пушкинских эпических текстов, поэм, романов в стихах, драмы «Борис Годунов» заключается в еле заметном смещении угла зрения, когда дается традиционный вроде бы конфликт, и вдруг в прологе, эпилоге, комментарии он разворачивается в иную плоскость. Как самый известный случай – огромное, занимающее почти треть поэмы, вступление у «Медного всадника». Сам по себе сюжет «Медного всадника», может быть, не представлял бы ничего сложного. Но вступление помещает этот эпизод в огромный исторический контекст.

«Кавказский пленник» весь держится на эпилоге. Потому что сама по себе схема «Кавказского пленника», тоже очень важная, тоже очень влиятельная для русской литературы, строится довольно просто: это история о столкновении пресыщенной, охладелой, во многих отношениях духовно иссякшей европейской цивилизации и цивилизации традиционной, коренной, архаичной. Еще Синявский заметил, что Пушкин, изображая столкновения, всегда болеет за обе стороны. Это очень видно и в стихотворении «Делибаш», где он радуется: «Делибаш уже на пике, а казак без головы», это видно практически во всех стихотворениях кавказского цикла: Пушкин одинаково любуется и русскими солдатами, и горцами. Он и в «Полтаве» болеет и за Карла, который «мучим раной», и за Петра, который «за учителей своих / Заздравный кубок подымает». И в «Кавказском пленнике» Пушкина равно пленяют обе стороны. С одной стороны, он симпатизирует, как романтический традиционный автор, пленнику. Это, во-первых, человек, действительно много думавший («Кто жил и мыслил, тот не может / В душе не презирать людей», как мы помним из «Онегина»), но это не пошляк, в отличие от Онегина, Пленник – это прежде всего храбрый воин, человек, который поехал на Кавказ искать смерти, потому что пережил, как и Пушкин, серьезную любовную драму: он отвергнут женщиной, которая его не поняла. Это не просто молодой байронит, это сложный человек, потому и гибнущий от этой сложности, что хочет погрузиться в мир более примитивный, от своей сложной любви, от своей духовной пресыщенности перейти к тому миру, где имеют ценность простые вещи: жизнь, смерть, глоток воды в жару. Это вполне сознательное опрощение, которое во многих отношениях предсказывает опрощение толстовцев и героев уже второй половины века.