Дмитрий Быков - Русская литература - страсть и власть

Очень важно, что пушкинская глубоко христианская позиция приемлет, вбирает всё: и ислам («Подражание Корану»), и католическую позицию; пушкинское православие очень широко, очень всетерпимо. Лермонтов же в конце жизни окончательно делает выбор в пользу ислама: «Быть может, небеса Востока / Меня с ученьем их Пророка / Невольно сблизили». Вот это, пожалуй, ключевые слова. Фатализм, присущий исламу, обожествление войны и поэзии, обожествление странничества, определенная жестокость, присущая исламу, – все это чрезвычайно притягательно для Лермонтова. У Пушкина было четкое разграничение поэтического и политического. В 1831 году он пишет тому же Вяземскому, что поведение поляков во время их восстания поэтически очень понятно, и все-таки их надобно как можно скорее задушить. Для Лермонтова принятие чужой веры оборачивается в конечном итоге бегством из России. «Быть может, за стеной Кавказа / Сокроюсь от твоих пашей» – это мечта, которая так или иначе грела его весь остаток жизни.

Что же касается Толстого, то принято считать, что его «Кавказский пленник» относится к последнему периоду его творчества, тематически связан с «Хаджи-Муратом», и вообще это такой поздний голый Толстой, голая проза, практически лишенная его стилистической богатой сложности. Бытует мнение (в основном в головах школьников), что «Кавказский пленник» – что-то времен «Хаджи-Мурата», чуть ли не первоначальный эскиз к нему. Насчет первоначального эскиза, может быть, это и верно. Но «Кавказский пленник» написан между «Войной и миром» и «Анной Карениной». Его пишет Толстой в сорок четыре года, в 1872 году, и в своем эссе «Что такое искусство?» сам называет два удачных произведения. Это «Кавказский пленник» и «Бог правду видит, да не скоро скажет». Лев Шестов, философ-экзистенциалист, анализируя толстовское мировоззрение, пишет: «Ну не может же в самом деле Толстой в своей статье “Что такое искусство?” искренне полагать, что “Война и мир” – плохо, а “Бог правду видит, да не скоро скажет” – хорошо, что “Анна Каренина” – плохо, а “Кавказский пленник” – хорошо». Но Толстой так полагает вполне искренне, и сейчас, с исторической дистанции, видно, что «Кавказский пленник» как минимум не хуже.

Есть известный пример. Когда на раненых проводили испытание пенициллина, советский препарат оказался лучше американского. При том что количество раненых, процент исцелений был одинаков. Но количество пенициллина было разным. Русского препарата давали вдвое меньшие дозы. Его было мало. И вот «Кавказский пленник» – это художественный эффект, достигаемый вдвое, втрое, вчетверо, в десятки раз меньшими средствами. Во-первых, это вещь небольшая и страшно емкая, очень плотно написанная. Во-вторых, обратите внимание, как густо и точно прописан ее вещный мир. Малейшие детали запоминаются. Все, что горцы едят, то, как они надевают одни башмаки на другие, то, как одета Дина, молодая черкешенка, какого роста и сложения Жилин – мы всё это помним.

История «Кавказского пленника» выросла из эпизода 1853 года, когда Толстому было двадцать пять лет. В дневнике уже с привычным для него жестоким самоанализом он пишет, что был в деле и, кажется, вел себя неплохо. Он со своим чеченским другом, но мирным, звали его Садо (он потом перекочует в «Хаджи-Мурата»), охраняли обоз. Напали татары – на самом деле, по всей вероятности, чеченцы. Садо вскинул ружье, хотя оно не было заряжено, это произвело некоторое впечатление, и татары после нескольких выстрелов отстали. Достался им только молодой офицер, под которым подстрелили лошадь: она упала, офицер не смог встать – лошадь придавила ему ногу. Татары подскакали и зарубили его. Этот эпизод, из которого потом вырос «Кавказский пленник», попал в толстовские дневники и остался для него важной пробой, проверкой собственного мужества.

«Кавказский пленник» – быль, как определяет Толстой, – знаменует собой очень важный поворот в толстовской литературной работе. Тут появляются просторечие, сказовость, постоянные просторечные постпозитивные определения: у него было ружье дорогое, лошадь холеная и так далее. Но при этом намечается и некоторый духовный перелом тоже.

Трактовать толстовского «Кавказского пленника» довольно непростая задача. Есть отдельные подробные работы о том, что герои носят знаковые фамилии. Жилин – «жила, жилистый», это напряжение, некоторая аскеза, а Костылин все время опирается на костыль, он несамостоятелен духовно. И в общем, очень многие сводят мораль этого рассказа к тому, что плохо быть толстым, вот Костылин и остался в яме, а худой Жилин спасся.