Дмитрий Быков - Русская литература - страсть и власть

Печорин побеждает, во всяком случае, морально побеждает в наших глазах только благодаря одному очень точному замечанию из «Тамани», когда в финале этой удивительной повести (Бунин вообще считал, что это лучшее, что есть в русской прозе) он вдруг говорит: «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов ?» Честных – потому что они контрабандисты, и только. Они полностью вписываются в свою социальную роль. Они честно и до конца играют ее: им положено воровать – они воруют, положено убивать случайного свидетеля – пытаются убить. А Печорин не вписывается ни в одну нишу, поэтому проносится по чужим жизням как метеор, только сокрушая их, ломая, уничтожая все на своем пути. И в этом-то и заключается его величие – в нежелании вписываться в те жалкие ниши, которые реальность оставляет миру, в нежелании быть человеком этой эпохи. Он потому и есть герой нашего времени, что он герой ненашего времени, никакого времени, что он герой вне любой условности.

И немудрено, что главным героем его становится такой персонаж, как Наполеон. И другой замечательный трехсложник, едва ли не лучший амфибрахий в русской литературе, Лермонтов посвящает ему, когда «Воздушный корабль» Цедлица перелицовывает на новый лад:

Но этот демонический образ удивительным образом разрушает сквозной инвариант лермонтовской любовной лирики. Лермонтовский лирический герой, в отличие от Печорина, очень сентиментален и лиричен. Он не может поступить с чистотой, с невинностью так, как поступает с ней Печорин в «Княжне Мери», довольно жестоко насмеявшись над милой девочкой. Лирический герой Лермонтова как раз скучает по абсолютной чистоте и влюбиться может только в абсолютную чистоту. Вот здесь его главная любовная драма. Вспомним себя подростками, и мы поймем, почему это нас так трогает. Лермонтовская любовная тема – это какое-то продолжение исламской мечты о вечных гуриях, которые всегда остаются девственницами, сколько бы ими ни обладали. Лермонтовский герой – он из «Сказки для детей», задуманной Лермонтовым поэмы в сорок песен, из которой написано двадцать семь строф. Вот эта вечная мечта, когда странный Мефистофель, странный бог зла, такой демон, прилетевший в Петербург, любуется вариацией княжны Мери – петербургской девочкой, едва развившейся:

Мефистофель любуется этой чистотой и боится, не может ее взять именно потому, что тогда она перестанет быть ангелом. И так же последовательно этот сюжет реализуется и в «Демоне», где Демон мечтает только об абсолютно недоступном. Потому что стоит ему завладеть Тамарой, как в ту же секунду он перестанет ее желать. Вот отсюда вечная трагическая тема. Лермонтов, в отличие от Пушкина, не мечтает о женщине равной, не мечтает о женщине-собеседнице, не мечтает даже о мадонне семейного очага, потому что ничего ужаснее семейного очага он не может себе представить. Помните, как Печорин говорит о возможности тихого счастья – и тут же с негодованием отбрасывает ее?

Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…

Ничего этого для него нет. Для него есть только вечная тоска по тому недосягаемому идеалу, который он, едва заполучив, немедленно проклянет.

И эта, может быть, подростковая, может быть, смешная идиллия, к сожалению или к счастью, отзывается в нас самой невероятной, самой больной нотой. Это наша тринадцати-четырнадцатилетняя мечта о том, что никогда не будет нашим. Многие говорят о том, что Лермонтов – писатель для подростков. Но тот, кто не читал Лермонтова подростком, тот в тридцать – глубоко обделенный человек. Может быть, потому, что не перенес этой кори, не перенес этой прививки.

Лермонтов не только наш вечный спутник – это наше воспоминание о потерянном аде отрочества, об отроческой пустыне. Но тем не менее без этого ада душа никогда не была бы совершенной. Больше того, из этого ада так невероятно чиста, так недосягаема вот эта лазурная степь, та пустыня, о которой мы не перестаем мечтать.