Дмитрий Быков - Русская литература - страсть и власть

Идеальный образ, который еще и утешает:

Вот эта невозможная, немыслимая, несводимая в одно личность и стала матрицей для дальнейшего развития всей русской литературы, которая слышит звуки небес, ненавидит скучные песни земли, не может свести это в одно и живет всегда в этих двух мирах. Вместо того чтобы жить в реальности, живет всегда как герой Федора Сологуба: либо в мире страшного недотыкомства, в мире мелких бесов, либо на звезде Маир и звезде Ойле. Лермонтов первым обозначил этот страшный разлом, и вернуться к пушкинской цельности ни у кого уже после этого в русской литературе не получалось.

Но согласимся, что при некоторой гибельности такого пути в смысле социальном, при трагизме такого пути в смысле бытовом это дает, и только это дает великие художественные результаты. Потому что если бы не грязь, не отвращение и не злоба таких стихов, как «Дума», я уж не говорю про игривые лермонтовские шалости ранних лет, то никакой тебе «тучки золотой на груди утеса-великана». Именно этим страшным взаимным отторжением и обеспечены две великие высокие волны русской литературы. Не будь этой внутренней вражды, у нас никогда не было бы не то что русского романтизма, довольно, кстати, вялого, но и русского реализма, который весь стоит на том же надрыве и том же омерзении. А именно омерзение есть величайшая литературная сила, самый мощный литературный прием.

Революция, в русском стихе Лермонтовым произведенная, связана не только с бесконечным тематическим разнообразием, с широким привлечением Востока, с интересом к Востоку, с интересом к исламу с его непримиримостью и аскезой. Прежде всего эта революция связана с тем, что именно с Лермонтова в русскую поэзию широко входит трехсложный размер. Мне могут возразить и возразят наверняка, что это мелкая, формальная деталь, но переход поэзии с двусложника на трехсложник сродни революции в кинематографе – с переходом с 2 D на 3 D. Именно третий слог придает русской строфе, русской поэтической стопе объем, ту трехмерность, с которой начинается подлинно великая русская поэзия. Потому что пушкинская гармоническая ясность и цельность недостижима более. Это мир превосходный, по-своему глубокий – и все-таки этот мир пока еще написан на ровной поверхности, он не обрел еще подлинной глубины. Настоящая трагическая глубина, глубина человеческой натуры и глубина небес впервые открывается нам у Лермонтова. Мы можем говорить, конечно, о религиозной лирике Пушкина, о великом каменноостровском цикле 1836 года «Отцы-пустынники и жены непорочны…», в конце концов, и «Гавриилиада» – религиозное произведение, только понятое по-вольтеровски. Но о подлинно мистическом опыте переживания мы можем говорить в русской литературе только начиная с Лермонтова.

Проследить это проще всего на примере «Ветки Палестины». Лермонтов очень часто и не без удовольствия пользовался пушкинским поэтическим антуражем. Вот он берет обычный пушкинский «Цветок», прелестный и, в сущности, совершенно альбомный мадригал, поделку, которая Пушкину не стоила никакого труда, хотя несет на себе благоуханный отпечаток гармонической его личности:

Вот что делает из этого же сюжета Лермонтов, отталкиваясь от пушкинского образца: