Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Какая она изящная, жалкая, и что у нее один любовник за другим, и все бедняки [614].

Ах ты, Боже мой, Феденька, не нужно, [—] говорила она тихо и с какой-то рассеянной [машинальной, увещевательной] [615][интонацией], как бы думая о чем-то другом, но тоже незначительном, [—] ну, право же.

Он обернулся, и она обернулась [619]. Он сделал шесть шагов к ней, она три шага, такой танец, и оба остановились. Молчание.

Прямой и прозрачный уровень ее глаз приходился ему по узел галстука.

«Сколько же?» – спросил Федор Константинович.

Она ответила коротко и бойко [620], и, слушая эхо цифры, он успел подумать: [что? это? сто?] [621]– фран[цузская] игра слов, увлекается [622]– и рифма на копье под окном королевы. И я ответил: «многовато», хоть дал бы арараты злата, хоть знал, что жизнью заплачу, коль надобно, – а получу [623]. Уже отворач[ив]аясь – только угол глаза, сейчас, и[ли?] он[а?] уйдет, ясно произнесла: eh, bien, tant pis! [624]– так учительница музыки заставляла ударить пальчиком-молоточком, когда я клавишамкал.

Как только уступил, она двинулась [625], быстро и тесно перебирая каблучками, и панель сразу стала страшно узкой и неудобной, и потом, тронув Федора Константиновича за локоть, она повела его наискось через улицу, – поводыренок и громадный, угрюмый, ликующий, грозный слепец. Удобства жизни: прямо с улицы дверь, желтенькая прихожая с загородкой, кивнула служащему, номер двенадцать, – и под завет[н]ый звук длинного звонка [626]

<���…> [627]

Поднялась по крутой лестнице [628], вертя узким, проворным, откровенным гузком [629].

«La vie parisienne», но без шляпной картонки [630].

Честно обменялись именами: «Yvonne. Et toi?» [631]– «Иван» [632].

Такая комната. Видавшее виды зеркало и не свежая, но прилежно выглаженная простыня – все как следует – и рукомойник с волоском и монументальный подмывальник.

Пародия горничной [633]получила за номер да на чай, и, переходя к ней, деньги обращались тоже в подделку, в жетоны домашних игр [634], в шоколадные монеты. Enfin seuls [635].

Легкая, маленькая, с блестящей черной головой, прелестные зеленоватые глаза, ямки, грязные ногти – это дикое везенье, это совершенное счастие, не могу, я буду рыдать.

«Ты прав, – сказала она. – Я неряшлива» [636].

И принялась, напевая, мыть руки. Напевая и кланяясь, взяла ассигнацию.

И так хотелось жить, чтоб звука не роняя… [637]

Все-таки осторожно: как писал смуглый подросток Брокгауз, он же пятнадцатилетний Эфрон [sic!] [638], – на коленях, в углу кабинета.

Перехитрить или все равно? [639]

«Ты молода и будешь молода…» [640]

Замечая, предвидя, уваживая и уважая его нежность, она спросила, снять ли краску с губ? [641]Впрочем, это случилось при втором свидании. В первый раз было не до того.

«Какая же ты хорошенькая!» [642]

Серьезно и вежливо поблагодарила за предисл[овие?], загибая, завертывая книзу, к щикол[от]кам, паутину чулок [643]. Ее тоненькая спина и мутный курсив, раздираемы[й] чернью, отражались в зеркале.

Невероятность того, что это громадное, плотное, слепое – не зна[ю], как назвать, – счастье, мука, аллея в далекой юности, – может вместиться в этом маленьком теле. Я сейчас умру. Выжил – но с каким стоном! [644]

Пауза. Комментируя деталь происшедшего, она сказала со смешком:

«Ну и смышлен (malin) был тот, кто изобрел этот фокус (ce truc-là)» [645].

Она не спешила одеться и, слушая ручную музыку, поднимавшуюся с улицы [646], стояла голая между стеклом и вялой грязной кисейной занавеской, ступня на ступне, сквозя в желто-серой кисее [647].

Für die Reine alles is[t] Rein [648].

Между тем он присел на непочатый край обманутой постели и стал надевать удобные родные башмаки: на левом шнурки не были развязаны.

Когда вышли и расстались, сразу повернула в магазин. Весело: Je vais m’acheter des bas! – которое произнесла почти как «бо» – из-за аппетитного предвкушения [649].

[Второе свидание. Приезжала дважды в неделю из Медона [650]. Отец садовник. Потом условились о третьем. «Я никогда не подкладываю кролика» [651]. Но пришлось уехать и больше никогда. ] [652]

В чем, собственно, дело? Почему он стоял на углу и ждал, надеясь на случай [653], когда мог условиться о встрече – адрес был записан, он знал его наизусть. И кто она? Девочка в кавычках, средней стоимости, для него, вероятно, с надбавкой, потому что он грустен и пристален [654], а главное, явно одержим воображением (которым можно воспользоваться). Но письмо, тупая точность письма, невыносимое усилье отправки, штемпель той вторичной жизни, которая для других настоящая жизнь, – все это установило бы сознательную связь между вольным волшебством случая и той популярной реальностью. Всякая такая связь нарушила бы и волшебство и свободу – так что мысль о включении случая в строй общепринятой жизни была невыносимо ужасна: повторенное молвой тайное прозванье [655]. Он прозвал жизнь по-своему, и малейшая уступка общему миру обратила бы в очевидную пошлость тайную его собственность.