Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Я благодарен Джеймсу Пуллену за любезное разрешение опубликовать эту архивную рукопись Набокова и выражаю сердечную признательность Брайану Бойду и Стивену Блэквеллу за замечания и помощь по прочтению в ней французских фраз и терминов.

© The Estate of Vladimir Nabokov, 2015, 2019

© Андрей Бабиков, публикация, подготовка текста и примечания, 2015, 2019

«О нет, – ответила Зина. – Книги, романы».

Кострицкий [547]или вроде Кострицкого ухмыльнулся, показав розовую дыру вместо резца:

«Видите ли, жизнь у нашего брата так складывается, что русская книжка, как таковая, попадается не часто. Имя, конечно, слыхал, но…»

Тут, разведя руками, он заодно потянулся к пепельнице [548]; основательно, аккуратно, даже с каким-то черным шиком обкусанные ногти говорили о долгих часах [549]ужасного досуга.

«А дяде Борису я писал, и неоднократно [550]. Между прочим, вот умница! Я всегда поражался, сколько этот человек знает, и как интересно, как внушительно… С вашей мамой зато я, к сожалению, не встречался [551]. Да и вообще, все это было весьма и весьма давно. Работа у вас есть?»

«Какую же вы ищете работу?» [552]– спросила Зина, усиленно стараясь побороть брезгливость и заставить себя предложить ему чаю [553].

Он вдохнул последнюю порцию дыма и, испустив его, занялся истреблением окурка, причем все черты его страшно худого испитого лица [554]исказились бессмысленным минутным напряжением.

«Всякую и всяческую, – сказал он. – Но это не важно. Есть у меня одна страсть и даже, если хотите, профессия. Это – политика. Кое-что я уже наладил, имеются у меня даже… ну не последователи, а, скажем скромно, единомышленники… Но, увы, нет ни органа, ни помещенья, ни средств… Я дяде Борису писал об этом в Копенгаген, но – увы, – оттуда ни ответа, ни привета, а чем это объяснить? В первую голову: халатност[ью], жеманфишизмом [555]русского человека, не понимающего, что без стальной поруки, без огня и меча (Кострицкий поднял кулак [556]), мы, в данную эпоху, обречены на скотскую смерть. И вместе с тем, ведь это парадоксально, но это так, ведь я знаю, что дядя Борис, будучи умным человеком, не может не понимать положения».

«Я хочу вас предупредить, – сказала Зина с той грозной веселостью, которая в таких случаях разыгрывалась в ней [557], – что я с моим вотчимом в прескверных отношениях [558]и совершенно не выношу его идей и речей».

Первая страница тетради с рукописью «Дар. Часть II»

(Архив Набокова, Library of Congress)

«Ах, да? – сказал Кострицкий. – Ну, знаете, это ваше частное дело. Я сам вот сколько уже лет с ним не видался, допускаю, что он мог очень измениться и перемениться за эти годы. Но меня огорчает, что, по вашим словам, ваш муж так далек от политики. Не представляю, как это возможно в наши дни».

Он замолчал и раза два птичьим тиком (у кого это было так?) натянул жилу на тощей шее, странно кривя рот. Темно-голубая, с зыпом [559], рубашка [560]казалась ему широка, черный костюм лоснился, башмаки были в трещинках, но здорово вычищены [561].

«Слушайте, хотите чаю?» – скороговоркой спросила Зина, уперев[шись] руками в диван, на котором сидела.

«Нет, не хочется [562]. Но вот я спрошу вас. Вы недавно приехали из Германии. Вы наблюдали тамошний режим. Хорошо. Объясните мне, почему государственный строй самого чистого, я бы сказал идеального вида, т.<���о> е.<���сть> построенный на горячей любви к родине, на силе духа, на благополучии народа, вызывает в множестве русских, видящих и у себя дома и здесь во Франции лишь развал всего, индиф[ф]ерентизм, жульничество, социальную несправедливость, почему он, этот именно режим, вызывает в них дикую, животную ненависть? Почему это так? Нет, постойте. Не будем сейчас говорить таких страшных слов, как диктатура или антисемитизм —»

«Но, кстати сказать, мой отец был еврей» [563], – звонко вставила Зина.

«Тем более. Оставим все это в стороне. Я сейчас не хочу вдаваться ни в какие оценки, мне просто интересно выяснить, почему так происходит, что мы вечно склон[ны] силе предпочесть любую размазню, а патриотизму – любые интернациональные [564]бредни?»

«Слушайте, – крикнула Зина, – ведь это сплошной вздор. Как можно на это ответить?»

«А я вот сейчас отвечу —»

«Но вы исходите из того —»

«Нет, позвольте, отвечу. Отвечу так. Хорош ли сам фюрер или не хорош, совершенно не важно: решит история; важно, и весьма даже важно то, что мы, по врожденной интеллигентской трусости и критиканству [565], физически не можем переварить какой бы то ни было конкретный строй, основанный на силе и чести. Мы боимся силы, какою бы она ни была. Добрая или злая. И моя политическая мечта – эт[о] заставить людей через огонь и меч переродиться, закалиться, так сказать, и увидеть в силе друга, а не врага».