Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

«Боже, какая чушь», – повторила Зина.

«Докажите», – сказал Кострицкий и закачал ногой.

Она застонала [566], выбирая какое-нибудь слово побольнее да попроще, но он уже продолжал.

«Вы меня все-таки [567]не возненавидьте, Зинаида…»

«…Марковна», – [вставила?] Зина [568].

«…Зинаида Марковна. Я частной ненависти не хочу. Пришел тип с улицы, назвался свояком и стал говорить страшные вещи. Понимаю. Но я-то сам, видите ли, слабый, очень больной. У кого это, вот вы литератур[ная] дам[а], у Чехова, что ли, па[ц]иен[т] жал[у]етс[я] [569]: „У меня внутри перламутрово[е] чувство“? Переливается и мутит. Словом, язвочка желудка [570]. И масса личных огорчений! Ну да все равно. Вы сколько платите за эту квартиру [571]?»

«Недорого, около тысячи», – ответила Зина и вздохнула.

«Мебель – ваша», – определил он и вздохнул тоже.

Донесся знакомый раздраженный звук туговатого ключика. Зина, сидящая почти против растворенной двери, слегка наклонила голову на сторону, чтобы лучше увидеть через этот проем крошечную прихожую. Дверь на лестниц[у] и мокрый макинтош мужа.

«У нас гость», – крикнула она с напускной оживленностью.

«Ага», – не сра[зу] откликнулся князь [572]из прихожей, и по его тону и по тому, как он, как бы заслонясь [573]собственной спиной, медлительно и злобно казнил повешеньем артачливое пальто, Зина поняла, что он пришел домой в одном из тех настроений, когда он мог нагрубить.

Он [574]вошел, щурясь и приподымая плечи и уже полезая за папиросницей. Каков бы он ни был в молодые годы, это был теперь крупный, чуть что не дородный сорокалетний мужчина с густыми, жесткими, коротко остриженными волосами [575]и шероховатой розовостью на шее и на щеках. Тяжелый, рассеянный, по-волчьи переливчатый и уклончивый блеск в темных глазах, странно натянутая кожа лба [576], диковатая белизна зубов и горб тонкокрылого носа – а главное, общее выражение усилья, надменности и како[й]-то насмешливой печали, – обыкновенно произв[оди]ли впечатление почти отталкивающее на свежего человека и особенно почему-то на таких, кто был без ума от его книг, от его дара [577]. В его облике находили что-то старомодное, крамольно-боярское, в грубом забытом смысле [578], и в совмещении с силой его движений, с писательской сутуловатостью, с неряшливос[тью] одежды, с легкой поступью, которую можно было бы назвать спортивной, если бы это слово не спорило с угрюмой русскостью его лица, эта его осанка была тоже с первого взгляда неприятна и даже несносна.

«…Что-то вроде моего кузена, – пояснила Зина. – Племянник Бориса Ивановича. Простите, я не совсем поняла вашу фамилию. Кострицкий?»

«Так точно, – сказал Кострицкий. – Михал Михалыч».

Пожав гостю руку, Федор Константинович сел, закурил, искоса взглянул на полурастворенн[о]е окно, за которым летний [579]день вечерел и растворялся в дожде и облаках [580], а ветер возился с резиновой зеленью кленов.

«Господ[ин] Кострицкий думал, что ты пишешь политические статьи во французских газетах», – сказала Зина.

«Да, я уже слышал эту легенду», – медленно и без улыбк[и] проговорил Федор Константинович.

«У нас был сильно-политический разговор», – добавила она.

«Позвольте-ка все-таки разде[лить?], – обратился Федор Константинович к Кострицко[му]. – Ведь я вас где-то видел. На каком-то собрании. И слышал».

«Возможно, я последнее время выступал довольно часто. Может быть, у [„]Независимых[“]?» [581]

«Не знаю. Вы говорили громко. Это все, что помню» [582].

«Мысли у него, по крайней мер[е] для моего слу[ха, ] тоже довольно громкие, – простосерде[чно] сказала Зина.

«Но вы не совсем справедли[вы], Зинаида Марковна. Напроти[в], я очень осторожен. Я подчеркивал, видите ли, что никаких оценок не делаю. Мой тезис прост: прежде всего для правильного подхода к пониманию современных эволюций власти человеку русскому, рыхлому, мечтательному, интел[ли]генту, надо переключиться, отказаться совершенно от всех предпосылок его закоснелых симпатий и антипатий, и тогда, только тогда спросить себя, нет ли в том [583]выражении народной и индивидуальной силы, которую он априори так презирал, нечто [sic] благотворное, нечто истинное и тем самым спасительное в отношении к русскому делу, единственное, может быть, спасение из хаоса коммунизма, социализма и парламентаризма».

«Спасайся кто может, – небрежно проговорил Федор Константинович. – Скажи-ка, Зина, на кухне есть молоко [584]?»

«Да, кажется» [585], – ответила она испуганно.

Он встал и ушел на кухню. Через минуту: