Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

А в куклы я не играю, потому что Анна Семеновна сказала, что кому больше пяти лет, тому уже нужно играть не в куклы, а с двигателями. И я взяла этот двигатель, на все колесики ему туфельки надела и спать уложила.

Детская литература, когда в нее не вгрызалась кривыми зубами советская идеология, все-таки была возможна. Еще более надежный заработок для писателя тогда давали переводы. Для Маршака это был способ свой голос временно отдать чужому. Голос Маршака, божественно гармоничный, детски чистый, альтовый голос Маршака, которым он не мог говорить свои мысли, которым он не мог писать, говорить, произносить свою поэзию, ушел к Бёрнсу, ушел к Шекспиру, Блейку, Китсу, Киплингу…

Шекспир в переводе Маршака – совершенно не Шекспир. Это английский, аккуратный, гармонизированный розовый сад, который Маршак увидел в Англии, обучаясь в Лондонском университете (1912–1914). Эпиграмма знаменитая, приписываемая много кому, в том числе Коржавину:

Это жестокая и несправедливая эпиграмма. Но Бёрнс в переводе Маршака действительно не совсем Бёрнс, а уж Шекспир тем более. Вот в переводах шекспировских «Сонетов» Новеллы Матвеевой [64] Новый мир. 2015. № 5. , мы видим сознательно прекрасно воспроизведенную, корявую, как старый замшелый камень (а у Маршака – «замшелый мрамор царственных могил»), интонацию Шекспира, видим сбои этой интонации, ее неправильности, видим эту шероховатую стену обработки шестнадцатого века. Шекспир пишет надрывные, страшные вещи, его «Сонеты» – это хроники трагической, невзаимной любви, мучительной. Они и должны выражаться так. Шекспир – это скрип и скрежет, при том что, конечно, и гениальная гармония.

Переводя шекспировские сонеты, Пастернак воспроизводит именно эту скрипучую шероховатость шекспировского языка. Шекспир же Маршака – это Шекспир в плоёном воротнике, без тени гомосексуальности, без намека на нее, ясный классически, это Шекспир культурный, куртуазный, это, скорее, Шекспир восемнадцатого века. Маршак, безусловно, преуменьшил сильно гениальность Шекспира, но привнес в советский мир огромную порцию гармонии, добавил кислорода. Он сделал русский стих по-настоящему добрым, насыщенным культурными ассоциациями. «А гордый стих и в скромном переводе / Служил и служит правде и свободе», – сказал он в сонете, адресованном собственным переводам.

Маршак сумел сбежать от своего глубокого и серьезного внутреннего содержания в чужой язык, в чужие тексты. И вот посмотрите, как он это делал. Он переводил, например, Ицика Фефера, который из всех живших в СССР и писавших на идише, наверное, самый талантливый поэт. Но когда читаешь его в других переводах, не маршаковских, поражаешься тому, как это все-таки коряво. А у Маршака получилось, что Фефер как бы написал его стихи, Фефер написал то, что Маршак хотел бы, да не мог, не разрешал себе.

Стихотворение Фефера «Звезды и кони», казалось бы, не имеет к холокосту никакого отношения. Но из всего, что написано про кошмар двадцатого века, эти стихи, безусловно, лучшие.

И дальше четверостишие, которое, я думаю, должно сегодня быть девизом всякого приличного человека:

Весь мир так или иначе полонен конями, и нужно, чтобы кто-нибудь – будь то еврейская мать или русский поэт, не важно, – напоминал: