Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Повествовательная манера Твардовского далась ему не вдруг, а в результате довольно сложных и напряженных поисков, прежде всего формальных. Его поэма «Путь к социализму» (1930) очень похожа, как ни странно, на формальные поиски позднего Брюсова, который в своих последних, так называемых научных стихах пытался говорить уже без метра, со сложными составными рифмами, отчаянно стилизуя свою речь либо под советский новояз, либо под газету.

Из автобиографии Твардовского мы знаем фрагмент, которым открывался «Путь к социализму»:

Это выглядит как детский бред, и тем не менее это следствие того самого формального поиска, к чему так усердно призывал молодежь Маяковский. Твардовскому, при всей его высокой поэтической дисциплине и крайней начитанности, всегда нелегко было рифмовать, а вот формальный напевный стих давался ему легко. Он всячески старался от этого уйти либо в прозу почти газетную, как в «Пути к социализму», либо в такой «федото-молодцовский» раёшник, которым написана его вторая поэма 1932 года «Вступление» (ее он никогда не перепечатывал – она больше всего похожа на частушки Александра Прокофьева, и читать ее сегодня просто неловко).

Твардовский, которого мы знаем, начинается со «Страны Муравии» (1934–1936). Интересно здесь то, что «Страна Муравия» являет собою, по сути дела, хождение по лезвию бритвы. С одной стороны, в ней есть удивительная песенность и органика, характерная вообще для поэзии деревенщиков, прежде всего для сталинского любимца Михаила Исаковского; только Исаковский, за редчайшими исключениями, гораздо жиже, у него на крошечную мысль приходится огромное литературное пространство. Твардовский плотнее, пристальнее, прозаичней и структурней; оперируя формальными приемами той же фольклорной поэзии, он в этом смысле гораздо содержательней. С другой стороны, поэма Твардовского близка к прозе прежде всего по склонности к фабуле, к сюжету, к диалогу, к четкой реплике, к тем постоянно присутствующим «прозы пристальной крупицам», о которых говорил Пастернак применительно к Ахматовой, но эта «пристальная проза» не превращается у Твардовского в холодный пересказ, оставаясь все-таки лирикой.

Той же удивительной смесью, синтезом прозы и почти фольклорного напева, отмечен сборник «Сельская хроника», сборник малоудачный, искусственный, потому что трудно воспевать колхозный строй, когда вся твоя семья выслана в Сибирь. Но в «Сельских хрониках» уже проступил тот лирический герой, тот Василий Теркин будущий, та эволюция образа народа, которая только у Твардовского и есть.

Где в советской литературе двадцатого века, в этом огромном корпусе текстов, образ человека из народа? Нет там этого человека, он заканчивается на «Тихом Доне». Да и Григорий Мелехов никак не человек из народа. Это принципиальный одиночка, которого народ отторгает. И в шолоховской «Поднятой целине», кроме деда Щукаря, взгляду отдохнуть не на ком, все сливаются в массу, как и требуется. Может быть, некий образ народа был у Бабеля в «Великой Кринице», но от нее до нас дошли два рассказа: «Гапа Гужва» и «Колывушка», остальное уничтожено при аресте автора.

А дальше вообще непонятно, куда девается народ. Есть политрук, есть командир. Есть отдельные голоса этого народа в дилогии Василия Гроссмана. Но до солженицынского «Одного дня Ивана Денисовича» у нас человека из народа нет. А когда он появляется, этот Иван Денисович, все авторские симпатии не на его стороне. Мало кто задумывается о том, что Иван Денисович – не особенно любимый автором герой. Он – терпила, он – приспособила, а авторские герои – это, конечно, кавторанг Буйновский и сектант Алёшка, никак не люди из народа.

Твардовский – единственный, кто умудряется как-то разглядеть в народе бесконечно обаятельных, трогательных людей. Сквозной герой «Сельской хроники» (1926–1940), которая, скорее, поэма или стихотворный цикл, чем просто сборник стихов, – плотник дед Данила. От шолоховского Щукаря его отличают две принципиальные вещи. Во-первых, он не смешон; он бывает забавен, когда собирается помирать, долго и подробно выслушивает о себе поминальные речи, а потом не выдерживает и кричит «Где он, мой топор?!» («Как Данила помирал»). А во-вторых, он профессионал. Щукарь не умеет ничего, даже выбрать лошадь; что же касается Данилы, то это настоящий мастер своего дела, гений плотницкой работы. Ему сто шестой год пошел, отправили его на покой, но каждое утро он занимается обходом всего колхоза и смотрит, чем кто занят, хотя сам способен, может, только на то, чтобы вытесать деревянную фигурку из горбыля. Ну, еще подраться иногда со своей старухой, что составляет сюжет отдельной прелестной стихотворной новеллы «Еще про Данилу».