Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Вертинский нашел самую привлекательную в мире нишу – король в изгнании, вернувшийся на родину и готовый снова стать ее частью:

Поза Вертинского и биография Вертинского – это та поза, которую хочется примерить на себя. Это и есть высшее достижение, благодаря которому художник остается в истории. В этом и заключается задача художника: оставить такой образ себя, чтобы всем хотелось быть тобой.

УСамуила Яковлевича Маршака имидж детского поэта, бессмертного создателя Угомона, сказок об умном мышонке и о глупом мышонке, образ доброго сказочника, знаменитого переводчика. Я не пытаюсь это образ разрушить. Но с сенсационного заявления все-таки приходится начать.

Маршак – единственный в своем роде русский поэт. В том жанре, в котором он работал, больше не было никого. Маршак – гений бессодержательности. И когда мы будем рассматривать его лирику, мы поразимся тому, до какой степени этому человеку нечего сказать. Или я бы сформулировал иначе: ему очень есть что сказать, но говорить об этом он не считает возможным.

Можно сказать иначе.

Андрей Синявский говорил мне: «Учитесь выражать свои мысли в приятной для слушателя форме. Вот, например, можно сказать: содержимое Пушкина – пустота, как сказал я о “Прогулках с Пушкиным”, и всю жизнь мне за это прилетает. А можно: Пушкин всевместителен и всеобъемлющ, и это будет хорошо. Но ведь для того, чтобы все в себя вместить, как раз и надо быть пустым».

Так вот, если выразить мысль в приятной для слушателя форме, Маршак – гений формы. Он воздействует на читательское сознание, а по большей части на подсознание всегда в сторону добра и красоты, но делает это, не говоря ни единого осмысленного слова. Он воздействует открытой им, застолбленной им интонацией. Воздействует музыкой своего стиха, воздействует естественно прямым, ровным, органичным синтаксисом, прозой, иначе не скажешь. Маршак – это какая-то воплощенная гармония, чудо гармонии. Гений словесной формулы. И мы, порой не сознавая этого, помним страшное количество текстов Маршака, которые мы вдохнули, как воздух, и этот воздух в нас растворился.

Вот мать моя выучила первое стихотворение в трехлетнем возрасте и мне потом передала, и я его до сих пор помню:

И точно так же навеки запомнил я в шесть лет, прочитав стихотворение Маршака:

Каким-то образом с помощью просодии, с помощью довольно редкого в русской литературе четырехстопного амфибрахия, с помощью краткости и точности формулы Маршак умудряется внушить читателю почти слезное, восторженное чувство. Содержания ноль, а эмоций множество.

Точно так же все мы запомнили на всю жизнь пересказанный словами Маршака «Вересковый мед». У Стивенсона это очень хорошие стихи, а у Маршака – гениальная баллада. У Стивенсона она действует, может быть, и посильнее, но музыка русского стиха, гораздо более привычная русскому уху, внушена нам Маршаком:

В двадцатом веке в российской литературе были два гения формы – Эренбург и Маршак. Эренбург открыл несколько формальных, совершенно новых вещей, несколько новых жанров, новых форм. Он сумел открыть стихи в строчку, Он писал плохие стихи в строчку в сборнике одиннадцатого года, а Шкапская хорошие, хотя научилась она этому у Эренбурга в Париже. Он открыл форму русского плутовского романа и написал «Необычайные похождения Хулио Хуренито», вещь неплохую, но великую вещь в этом жанре – «Похождения Невзорова, или Ибикус» – написал год спустя Алексей Толстой, а совсем великую – Ильф и Петров. Он открыл русский производственный роман и написал «День второй», а через некоторое время Катаев написал «Время, вперед!», а Шагинян «Гидроцентраль», всё по лекалам Эренбурга. Он создал роман о войне «Буря». В этой форме потом Василий Гроссман написал «Жизнь и судьбу» и Джонатан Литтелл «Благоволительниц». Сам роман Эренбурга по содержанию слабоват, а форма великолепна. Маршак же принес в русскую культуру и русскую жизнь форму, доказавшую, что содержание вовсе не обязательно.