Виктор Шкловский - Повести о прозе. Размышления и разборы

Общий высокий тон повести связан с песней. Иногда песни, идущие в эпиграфах, незаметно переходят в текст пушкинской прозы.

Ко второй главе повести «Вожатый» эпиграфом взяты строки из 68-й песни III части чулковского «Песенника»:

Гринев, увидев Пугачева в степи, спрашивает его:

«— Послушай, мужичок, — сказал я ему, — знаешь ли ты эту сторону?..

— Сторона мне знакомая, — отвечал дорожный…»

Слегка изменяя строку песни, продолжая ее образ, Пушкин как бы спорит с ней. Степь не чужбина для Пугачева.

Так слова песни переходят в диалог героя.

Поговорим о так называемых прототипах.

Прототипами обычно называют тех реально существующих людей, от которых писатель шел к созданию художественного образа.

Мы не можем до конца проследить путь художника по созданию произведения искусства. Перед нами как предмет анализа находится само художественное произведение. Мы можем и должны знать действительность, которую отобразил художник в целом, но не должны стараться разбивать ее на отдельные моменты, которые будто бы геометрически точно повторяются в художественном произведении.

Поэтому работа над поиском прототипов обычно приводит к неудаче, и часто, найдя как будто совершенно точный прототип героя художественного произведения, мы убеждаемся в том, что существуют и другие прототипы, или же в том, что произведение искусства как бы предваряло появление своего жизненного прототипа — писатель досказал героя.

Конкретные наблюдения, конечно, входят в арсенал художника и используются им, но, стремясь отыскать точные прототипы, исследователи все же уподобляют художественное произведение мозаике фактов.

Увлечение поисками прототипов методологически неправильно и часто не столько проясняет, сколько запутывает вопрос о творческой истории произведения.

Само по себе указание прототипа ничего не решает. Писатель по самой сущности своей работы, опираясь на прототипы, говорит о своем герое нечто большее и нечто иное, чем можно сказать о человеке, который только реально существует.

Посмотрим, к чему привели некоторых пушкинистов поиски прототипов.

Утверждали, например, что прототипом Гринева и Швабрина является один и тот же человек — Шванвич. Между тем Гринев совсем не похож на Швабрина.

Немало наговорено было и о прототипе Маши Мироновой из «Капитанской дочки». В «Русском архиве» даже утверждалось, что ее прототипом был один молодой грузин (П. А. Клопитонов), который попал в сад Царского Села и разговаривал о статуях с императрицей; утверждалось также, что этого самого грузина прозвали «капитанской дочкой» [69] «Русский архив», 1900, кн. II, с. 166–168. .

А ведь ясно, что если человека прозвали «капитанской дочкой» в силу того, что положение, в которое он попал, напоминало положение из повести Пушкина, то эта повесть уже существовала и именно она дала повод к подобного рода шутке.

В набросках герои не охарактеризованы. В качестве конфликта намечена судьба дворянина из хорошего рода, попавшего в стан Пугачева и спасенного от казни.

Вначале Пушкина интересовала сравнительно мелкая тема о внутридворянских отношениях, связанная с противопоставлением старого дворянства новому и развитая в «Моей родословной»:

Здесь в каждой строке можно поставить фамилии: это Меншиковы, Разумовские, Безбородки и бесчисленное количество дворян из немцев.

По первоначальному замыслу и сюжет «Капитанской дочки» предполагал лишь повествование о судьбе представителя старого дворянского рода, оказавшегося на стороне Петра III и униженного Екатериной.

Гриневы ссорились с Орловыми — это было намечено как тема, которую предполагалось развить сюжетно. Движение Пугачева должно было играть роль далекого фона, не больше. Но по мере работы над повестью сюжет вымыслился не так, как он был задуман. Все время вырастали роль и значение Пугачева; первоначальная тема стала отступать на задний план и почти совсем исчезла: она осталась только в упоминаниях о том, как отец Гринева огорчался, читая в газетах, что бывшие его друзья оказывались уже сановниками.