Николас Тинберген - Мир серебристой чайки

Наше изучение поведения птиц при насиживании показало, что чайка не научается узнавать собственную кладку даже после четырех недель насиживания, а потому такое быстрое привыкание к птенцам кажется поразительным. Почему чайка научается узнавать своих птенцов и не научается узнавать свою кладку?

Эти два типа реакций вовсе не так уж противоположны, как может показаться. В действительности чайка прекрасно знает свою кладку, но узнает ее по местоположению, а не по каким-то другим особенностям яиц. Птенцы узнаются не по местоположению — во всяком случае, на территории они узнаются повсюду. Речь тут идет не об узнавании или неузнавании, а о различных тинах узнавания, определяющихся различием в ситуации. Но как и почему возникли два различных типа узнавания?

Я могу сказать лишь следующее: по-видимому, оба типа наилучшим образом отвечают признакам узнаваемого объекта. Яйца не обладают способностью передвигаться, и когда чайка научается узнавать местоположение гнезда, она получает возможность насиживать яйца, даже если "знает" их весьма поверхностно. Птенцы же, наоборот, постоянно передвигаются, и, зиая только местоположение гнезда, родители пе сумели бы находить своих птенцов. Однако я не вполне понимаю, почему оказалось недостаточно узнавать птенца на основе нескольких сигнальных стимулов и должны были развиться личные узы между родителями и птенцами.

Я располагаю лишь очень небольшим числом наблюдении, имеющих отношение к проблеме узнавания родителей птенцами. Разумеется, мы часто убеждались, что полувзрослые птенцы не выпрашивают корм у чужих взрослых птиц. Но почти во всех этих случаях птенцы находились на чужой территории, а поскольку они очень хорошо знают свою территорию, можно предположить, что незнакомая обстановка полностью подавляет реакцию выпрашивапия корма. Однако на своей территории птенцы в возрасте нескольких недель как будто прекрасно отличают чужих птиц от собственных родителей. У нас слишком мало наблюдений, чтобы делать какие-то определенные выводы, по материалы Гете не оставляют места для сомнений; оп даже сообщает, что птенцы узнают голоса родителей.

В заключение этого рассказа о наших исследованиях, пожалуй, имеет смысл остановиться и посмотреть, что они нам дали и какие новые перспективы, возможно, открыли перед нами.

Оглядываясь назад, испытываешь странную смесь удовлетворения и неловкости. Удовлетворение — за ту радость, которую приносит наблюдение за птицами в естественных условиях. Неловкость — из-за вопиющего несоответствия между количеством человеко-часов, потраченных на эти наблюдения, и скудностью научных результатов. Однако неловкость обычно скоро проходит. Я был бы лицемером, если бы не признался, что теперь, как мне кажется, я понимаю серебристую чайку куда лучше, чем двадцать лет назад, и нисколько не сожалею о том, что провел столько часов моей жизни в чаячьей колонии.

Очень трудно объяснить непосвященным, почему нам так нравятся подобные исследования. Рациональные обоснования, возможно, как-то и убедят собеседника, но он все же не разделит с тобой твою радость. Я думаю, дело в том, что наши истинные побуждения в конечном счете иррациональны. Мы, наблюдатели за птицами, чувствуем, что железобетонная среда обитания, которую мы неумолимо создаем по всему миру, далеко не полностью удовлетворяет паши потребности. Мы, горожане, лишенные нашей первозданной, зеленой, живой среды обитапия, по-видимому, испытываем неутолимую тоску по ней. И время от времени отправляемся искать ее.

Но простое пребывание в среде обитания наших предков не приносит нам полного удовлетворения. Нам скучно быть просто зрителями. Мы хотим что-то делать. Тут опять-таки нет ничего неестественного: ведь в конце-то концов мужчина — это охотник. Я глубоко убежден, что наши наблюдения за птицами, как и фотографирование их в естественных условиях, — это все та же охота. И в наблюдении за птицами, и в их фотографировании присутствуют все элементы охоты — выбор места, выслеживание добычи, попытки перехитрить ее и, наконец, ликующая радость достижения цели. Вспоминая, я убеждаюсь, что научное наблюдение за птицами и фотографирование птиц приносят мне те же переживания и то же удовлетворение, которые я испытывал когда-то, охотясь на тюленей в арктических водах. Для моих внутренних ощущений нет принципиальной разницы, перехитрю ли я тюленя, чтобы подстрелить его, или птицу — чтобы узнать новое о ее поведении. И то и другое приносит свои трофеи. Мои охотничьи трофеи — фотографии и вот эта книга, и я не стыжусь признаться, что горжусь ими. И думаю, мои коллеги поймут меня.