Знание-сила, 2005 № 05 (935)

Особенно раздражен он был заявлением о том, что "германский генеральный штаб должен быть ликвидирован. Вся сила могущественных армий Гитлера, по словам Сталина, зависит примерно от 50 тысяч офицеров и специалистов. Если этих людей выловить и расстрелять после войны, военная мощь Германии будет уничтожена с корнем". "Я очень рассердился, — вспоминал далее Черчилль. — Я предпочел бы, — сказал я, — чтобы меня тут же вывели в этот сад и самого расстреляли, чем согласиться запятнать свою честь и честь своей страны подобным позором". Этот эпизод удалось перевести в шутку президенту США. Сталин с Молотовым тоже заявили, что "они просто шутили и ничего серьезного они и не думали".

На самом деле, Сталин не шутил, когда говорил о том, что расстрел 50 тыс. офицеров и специалистов мог бы уничтожить военную мощь Германии. Он уже проделал подобную операцию, расстреляв под Катынью двадцать тысяч польских офицеров и специалистов после захвата Польши. Неоднократно он проделывал это и с собственным народом, уничтожив наиболее работающих крестьян в годы коллективизации и интеллектуальную элиту страны в годы Большого террора.

Может быть, в душе Черчилль относился к Сталину и по-другому, однако его послевоенные высказывания о том, что Сталин ничуть не лучше Гитлера, известны гораздо меньше.

К руководителям государств Восточной Европы, которые оказались в прямой зависимости от Сталина, он позволял себе более грубое отношение. Так, по свидетельству М. Джиласа, он "намеренно - одновременно и шутливо и зло - поддразнивал Тито: плохо отзывался о югославской и хорошо о болгарской армии. "...Болгарская армия лучше югославской. У болгар были недостатки и враги в армии. Но они расстреляли десяток- другой — и сейчас все в порядке. Болгарская армия очень хорошая — обученная, дисциплинированная. А ваша югославская — все еще партизаны, не способные к серьезным фронтовым сражениям. Один немецкий полк зимой разогнал вашу дивизию! Полк — дивизию!" Тем не менее Джилас — один из тех, кто был заворожен Сталиным, его резкостью и подозрительностью при любом несогласии с ним, его размеренностью и холодностью, даже проявлениями распада этой личности, которые он наблюдал после войны.

Ответ историка Невежина на этот вопрос ясен. Можно было бы привести немало цитат из трудов других современных авторов, которые отвечают на этот вопрос положительно, причем не только российских, но и западных, не только апологетов, но и антисталинистов. Те и другие, тем не менее, сходятся в признании его выдающимся государственным деятелем. Гораздо меньше тех, кто разумно рассуждает о Сталине. Разумно — это значит рассматривает Сталина и плоды его государственной деятельности не только в общем историческом контексте, но и с учетом накопленного в мире опыта осмысления, с учетом того опыта философской рефлексии, который оставлен нам в наследство как методология исторического знания. Среди них и категорический нравственный императив Иммануила Канта.

"Кто же может отрицать эти специфические административные способности Сталина — закулисное маневрирование, демагогию, аппаратное чутье, умение выжидать, беспримерные недоверчивость и коварство, безотказную память, выносливость, волю, хитрость, неограниченную самоуверенность, "восточную" непроницаемость, знание человеческих слабостей, природный практический ум, тщательно отработанный им имидж, отсутствие каких-либо обременительных для политика (этого типа) привязанностей, пороков и принципов", — пишет Баткин. Конечно, повторю я вновь за Леонидом Михайловичем, "о Сталине (как и о Гитлере) будут помнить и через тысячу, две тысячи, три тысячи лет. Будут помнить тверже, чем великих людей, которых он уничтожил. Ведь Герострат — античный младенец по сравнению с ним" ("ЗС", 1989, № 3).

Что касается Симонова, то на вопрос, почему он "оказался неспособным занять истинно рефлективную позицию на необходимой культурной дистанции, ощутить себя, в конце концов, вне всех этих секретариатов, премий, заседаний, тумана и морока", Баткин нашел ответ. Симонов был представителем той советской среды, того социального уровня, которые исторически запросили Сталина, преломились в нем и дали невольные показания о себе в его мемуарах. В них не только нет рефлексии, в них мы видим "полную нравственную размытость и убогость политических взглядов" ("ЗС", 1989, № 4).