Знание - сила, 2005 № 09 (939)

— Правда им не понравилась, глаза колет, — благодушно объяснял пострадавший.

Вообще он быстро с нами подружился, попросил звать его просто дядей Васей и не жалеть головы.

— Мажьте ее, глупую, йодом! Гущее, шибче! И эх, как щиплет. Поддавай еще! Теперь промокай!

Мы обработали ему ссадины, сделали противостолбнячный укол ("Коли глубже! Так!" — крякал почему-то довольный дядя Вася) и отпустили домой, посоветовав больше правду не защищать. Хотя бы сегодня.

— Всегда за нее стоял и буду стоять! — крикнул он уже с крыльца и ушел, размахивая руками и оживленно беседуя сам с собой.

Но минут через десять, не успели мы на него даже карточку заполнить, как он вернулся. Шел он так же бодро, но руки вытянул вперед и ладони держал кверху, как будто собирался нам хлеб-соль подносить.

— Вот оказия какая! — радостно закричал дядя Вася издалека. — Хотел домой напрямки попасть и на забор наткнулся. А на заборе — колючая проволока. Руки-то и поцарапал. Ишь как кровит! Значит, я еще молодой, кровяной!

Руки он поранил сильно — глубокие царапины шли и по ладони, и по мякоти пальцев.

— С такими руками ты две недели не работник, — покачал головой Сергей Сергеевич.

— А мне и не надо ими ничего делать. Я в директора запишусь — буду в селектор крычать и на совещания ездить, — веселился неугомонный пациент.

Опять мы ему ранки обрабатывали, мазали чем-то и даже два шовчика наложили.

— Штопай их крепче, чтоб не развязались, — говорил дядя Вася, но уже немного морщился. Хмель начал проходить.

Потом забинтовали ему кисти — отдельно ладони и отдельно пальцы. Как толстые белые перчатки получились. Дядя повеселел, начал руками размахивать и кричать, что он в милицию поступит, — такими заметными руками хорошо движение регулировать.

Сергей Сергеич переглянулся с опытным фельдшером Евдокимовым и предложил дяде Васе переночевать в больнице. Тот — ни в какую! Домой надо. Жена Фрося ждет. Она всегда его ждет, а после получки — особенно. Он к ней стремился всей душой и тем более израненным телом. В общем, он ушел, а Евдокимов головой покачал. Как бы чего не вышло, говорит.

Уже стемнело, воздух стал чуть прохладнее, и мы пошли в ординаторскую пить чай с маленькими сухариками, которые насушил в духовке хозяйственный фельдшер. Сухарики были разные — и ржаные, и пшеничные, и смешанные. Они были чуть присолены и потому особенно вкусны.

Пили чай и слушали по радио спектакль из жизни сталеваров. Мы начало не застали и потому ничего не понимали. Там кто-то ссорился. Кажется.

Потом раздался резкий звонок в наружную дверь, мы стали слушать, кого привезли. И вдруг услышали знакомый голос и увидели все того же дядю Васю. Он был не такой радостный, как в первый раз, но еще ничего себе — вполне деятельный.

Руки он теперь держал сзади и что-то ими прикрывал. Одна брючина у него была совершенно разорвана, и из нее выглядывала худая окровавленная коленка. Сзади он, оказывается, тоже изрядную дыру прикрывал. И на брюках, и на теле. В общем, опять изранен, но совершенно непонятно, почему нога ободрана впереди, а остальное сзади.

Тут же все разъяснилось. Стремясь все так же напрямик быстрее к жене Фросе, дядя Вася полез через чужой забор и встретился с собакой, "несшей караульную службу". На собаку он не сердился, но жалел штаны и, кажется, побаивался жену. "Она меня ждет, выглядывает, заждалась совсем", — говорил он задумчиво, пока мы ему обрабатывали кусанные раны и сзади, и спереди. Сделали ему укол — теперь от бешенства. Он уже не крякал от восторга, а тихонько ойкал и, горбясь, поднимал плечи.

Только теперь мы увидели, что он совсем пожилой. Лицо все в морщинах — они лучиками окружали голубые, добрые глаза и рот, в котором недоставало много зубов. Ему опять предложили остаться в больнице — был уже поздний вечер. Но он вдруг встрепенулся, заулыбался: "Нет, я домой. Жене гостинец несу, — и вынул из брючного кармана две конфеты "Ласточка" в желто-черной обертке, наполовину растаявшие. — Она у меня сладкое любит". Он опять вздохнул и погрустнел. Что-то почувствовал, наверно. Мы его чаем угостили и сухариками. Он выпил. Поблагодарил, даже поклонился в пояс и так постоял, видно, хмель еще не весь вышел, и побрел по дороге домой, прихрамывая на укушенную ногу. А мы отправились на вечерний обход. Долго занимались тяжелым больным, которому утром оперировали желудок, потом ходили к Курощуповой — она неловко повернула свое тучное тело, содрала повязку и теперь пронзительно кляла нас за плохую работу. Словами успокоить ее было невозможно, пришлось сделать укол супрастина. Она слегка "обалдела", как доходчиво объяснил всем фельдшер Евдокимов, и шуметь перестала. Только глазами, как сова, "лупала".