Знание-сила, 1999 № 05-06

Можно предположить, что к осени 1833 года Пушкин уже как-то отделял свой собственный исторический труд от задания, сформулированного Николаем I. Во всяком случае, хронологические рамки вольного и служебного трудов не совпадали. И конечно, Пушкин должен был испытывать если не страх, то уж несомненное беспокойство: как развязать затягивавшийся узел? Как выполнить задание царя, не поступившись совестью, не согнув шеи?

Письменный прибор А. С. Пушкина

«История Петра», «1722год», «Дела персидские». Рукопись Пушкина, фрагмент

Кабинет А. С. Пушкина на Мойке

Осенью 1833 года в Боддине Пушкин писал петербургскую поэму «Медный всадник» – о судьбах отечества, о человеке, чье личное благополучие принесено в жертву высшим государственным интересам. Разумеется, смысл поэмы этим не исчерпывается. Автобиснрафическая составляющая в «Медном всаднике» замечена давно и неоднократно обсуждалась исследователями. Но в поэме, видимо, есть и прямой личный мотив. Его кульминация – преследование героя Петром:

И во всю ночь безумец бедный

Куда стопы ни обращал.

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал.

В хрестоматийных стихах поэмы ясно различим и след собственных, личных тревог Пушкина, преследуемого повсюду тяжелым призраком заданного труда, труда о Петре, царственном всаднике. Скорее всего, на третьем году от официального начала службы поэт понимал, как трудно будет достойно выйти из положения, в которое он оказался загнанным и собственной неосторожностью, и желанием царя. Чувствительный удар ждал Пушкина по возврашении из Болдина: ему было присвоено скромное придворное звание – камер-юнкер. И Пушкина обидело, а по его темпераменту даже взбесило не то, что это не по возрасту, а другое: будучи просто историографом, он еще мог считаться преемником Шербатова и Карамзина, а теперь, поставленный в ряд с камер-юнкерами, он утрачивал свою исключительность, высоту своего предназначения. Приговор света разумелся сам собою: Пушкин не Карамзин.

«История Петра», «1704год». Рукопись Пушкина, фрагмент

Последние годы жизни Пушкина (1834 – 1837) были временем творческого взлета – «Капитанская дочка», «Сцены из рыцарских времен», стихи так называемого каменноостровского цикла, публицистика «Современника»… «История Петра», над которой Пушкин работал, служит как бы фоном, постоянным сопровождением остальных его занятий. Однако, чем дальше, тем больше краски этого фона сгущаются, приобретают самостоятельное значение.

К 1834 – 1835 годам поэт понял: для работы в архивах над обширной петровской темой нужны долгие годы усидчивых занятий. Необходимо было менять образ жизни и, подобно Карамзину, запираться в ученом кабинете для полного погружения в изучаемое историческое время. Петербургский быт семьи Пушкиных, склад характера и главное – творческие замыслы не соответствовали этому.

Талант Пушки на-историка, думаю, скорее состоял в остром «соображении понятий», скрупулезное собирание фактов давалось ему трудно. Он и сам это знал…

И через несколько лет историографических усилий Пушкин решает серьезно упростить себе задачу. Он обращается к книге И.И. Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России…» Ибо старое сочинение несло в себе едва ли не весь корпус апологетически трактованных фактов, располагало основные события в строгой хронологической последовательности и давало известный простор для собственных размышлений.

Так или иначе, но в середине 1830-х годов Пушкин приступает к конспектированию «Деяний». Можно представить себе, что работа не была ритмичной. Пушкин то принимался за «Деяния», то надолго, возможно, на целые месяцы, забрасывал их.

Попытка отставки в июне 1834 года объяснялась главным образом денежными затруднениями, перлюстрацией личных писем и вообще климатом петербургского двора. Все это верно. Но нельзя, думается, сбрасывать со счетов и желание Пушкина избавиться от официального задания. Царь готов был принять отставку, но выдвинул условие: отставной Пушкин теряет право заниматься в государственных архивах. Такое условие больно било но самолюбию поэта; царский запрет как бы подтверждал правоту света, заранее «знавшего» несостоятельность Пушки на-историографа. Кроме того, без архивов был бы похоронен личный замысел Пушкина – начать с царствования Петра I и написать историю XVIII столетия.