Оксана Кабачек - Врата в бессознательное - Набоков плюс

б) по форме:в художественном творчестве эскапизм обрел сначала индивидуальную ценность, а после успешного освоения Набоковым приема «арлекинады», т. е. становления его как признанного мастера слова, и общественную.

3. Во второй, американский, период творчества Набокова волновала проблема гармонизации Я-внешнего и Я-внутреннего, для разрешения которой необходимо было снять психологическую защиту — маску самодовольного сноба, т. е. победить в себе наглое «животное». Но это возможно было при осознании родовой травмы, т. е. становления на позицию своих дальних предков и видения с этой позиции других незаслуженно обиженных, сострадание им и, главное, осознание чувства виныот того, что тебе лучше, чем им и стыдаза то, что ты из-за малодушия отказался от них , не смог помочь им хотя бы морально.

4. Психологический анализ текста и затекста произведений В. В. Набокова позволил выявить механизмы терапии творчеством — характеристики работы с множественной психологической травмой: 1) индивидуальной травмой остракизма, унижения и изгойства — и чувством обиды;2) коллективной родовой ( винаи стыдперед униженными и репрессированными родичами за более счастливые обстоятельства и за фактический отказ от родства), 3) коллективной травмой эмигрировавших современников ( винаперед оставшимися соотечественниками, подвергающимся репрессиям) и 4) личной травмой предательства — стыдза вынужденный отказ от ценностей и образа жизни соотечественников.

Когда две последние травмы наложились, совпали со второй в основных чертах при сходной структуре обстоятельств (древние чувства вины и стыда перед теми, кто, в отличие от тебя подвергается репрессиям, и ты их предал, спасовав перед обстоятельствами), произошла актуализация процесса терапии творчеством. И происходило это поэтапно — от произведения к произведению.

5. Этапы работы с множественной психологической травмой:

1) личной травмы предательства и коллективной травмы эмигрантов еще нет; вытесненная многовековая родовая травма не тревожит и не осознается. А есть детское чувство без вины виноватого (этап до эмиграции из России);

2) травма эмигрантов еще не ранит, ибо автор эстетизирует (романтизирует) Родину; возможно, это вид психологической защиты. Есть не чувство вины, а ностальгия по счастливой жизни на Родине; в затексте и тексте — образ теплой, «материнской» России, в которой и быть расстрелянным сладко. Т. о. автор: а) уверяет себя, что на Родине как бы и сейчас хорошо; б) идентифицируется с оставшимися, не противопоставляет себя им, а сливается с ними (мысленно возвращаясь на Родину), тем самым снимая возможную травму эмигрантов. Родовая травма не тревожит и не осознается; личной травмы предательства еще нет; чувство без вины виноватого, вероятно, менее остро, чем в детстве (начальный период эмиграции: 1920–1930 гг.);

3) ностальгия (тоска по Родине, уже лишенной романтизма и красоты) становится непереносимой настолько, что автор готов от нее избавиться любой ценой. Соответственно, происходит и бегство от травмы эмигрантов («не желаю ничего знать про вас, оставшихся»); но обостряется чувство без вины виноватого (ибо он покинул Родину вынужденно, а не по собственному почину, а теперь ему приходится страдать). Последнее чувство, резонируя с ордынской травмой, позволяет впервые прорваться — на секунду — в текст стихотворения родовой травме: «годы прошли и столетья». Впервые появляется и личная травма предательства в виде отказа от памяти о Родине. Т. о., здесь уже представлены обе позиции: как репрессированного, без вины виноватого, так и отказавшегося от него, тем самым предавшего его, т. е. вся структура родовой травмы! Которая пока еще не функционирует должным образом: чувство несправедливо наказанного, обиженного есть, а факт предательство его и, соответственно, чувство стыда за это, еще вытеснены (1939 г.);

4) на уровне затекста (т. е. бессознательно) преодолевая прежний ужас, автор готов на пытку памятью: погрузиться в страшное, мучительное переживание, связанное с тем, что происходит / произошло на Родине. Тем самым вместо вытеснения тягостных чувств и образов начинается продуктивная работа со всеми видами травм (1950 г.);

5) задача работать с памятью осознается и принимается. Идет одновременная работа с коллективной травмой эмигрантов и л ичной травмой предательства : на бессознательном уровне автор а) спрятан от жестокой жизни в замке из слоновой кости (функция панциря, маски толстокожего), испытывая от этого чувство виныи стыда, б) успешно дает отпор внешнему насилию. Происходит важное — склеивание времен (в фабульном слое затекста), что может быть средством (показателем?) начала совмещения личной, коллективной и родовой травм . В глубинных слоях бессознательного происходит проигрывание, проживание уже сюжета родовой травмы, одновременно с этим в поверхностном слое (т. е. в анаграмматическом слое затекста) происходит проговаривание ее. В тексте поставлена (следовательно, может быть осознана) новая задача — интериоризации: память как что-то внешнее, предлежащее, хочет стать внутренним , присвоенным личностью, достоянием. Но это может быть только по отношению к неведомой ранее информации, т. е. родовой памяти (1951 г.);