Альфред Барков - Прогулки с Евгением Онегиным

Напомню и другой тезис Бахтина о том, что анализ всякого художественного произведения должен начинаться с определения его внутренней структуры, а не с «истории литературы». Анализу должен подвергаться только текст произведения в своей данности – как знаковая система. Поэтому следует разобраться, какова структура этой шутливой миниатюры.

Начнем, как положено, с определения фабулы и сюжета. Рассказчик (понятно, что это не сам Пушкин, а чисто литературная категория) с позиции стороннего наблюдателя ведет сказ о двух мужчинах. Ясно, имеем дело с эпической фабулой – по крайней мере, в отношении первых семи стихов. Можно ли эту фабулу назвать чисто эпической? – Да, можно. Но при одном условии: если только оставить в тексте прочерки. Но у Пушкина их не было. Восстанавливаем первоначальный текст и видим, как эта самая «‹…›» вносит ощутимые коррективы сугубо структурного плана: в чисто эпической фабуле сразу появился сильно этически окрашенный лирический, оценочный элемент, исходящий от рассказчика.

Раз так, следует искать лирическую фабулу, определять истинный сюжет, через него – интенцию рассказчика (в мениппее это напрямую связано с характером композиции), результирующий метасюжет, только в котором (и не ранее – в этом суть различий между мениппеями и «чистой» публицистикой) должна проявиться уже интенция самого Пушкина – то есть, что он хотел этими стихами сказать. Как можно видеть, все далеко не так просто, и перед нами вовсе не «стишата», а нечто более серьезное, по крайней мере с точки зрения внутренней структуры художественного произведения.

За лирической фабулой далеко ходить не надо, это – завершающий стих: «Не плюй в колодец, милый мой». Здесь повествование ведется рассказчиком уже не отстраненно, а от первого лица, что по условиям изложенной выше теории безусловно свидетельствует, что это – именно вторая, автономная фабула, в которой описываются действия или излагается позиция самого рассказчика.

Что же касается последующих этапов анализа структуры, то осечка происходит уже на стадии определения истинного сюжета («что действительно имеет в виду рассказчик?»): «Не плюй в колодец» никак не увязывается с эпической фабулой, для построения на ее основе истинного сюжета недостает необходимой этической компоненты. По этой причине определение композиции, интенции рассказчика, метасюжета (смысла всего произведения) и намерений автора (Пушкина) – исходя только из материального текста – становится невозможным.

Таким образом, несомненно имеем мениппею (две фабулы – эпическую и лирическую, реакция второй на первую в виде пресловутой «‹…›»), но необходимые для создания ее завершающей эстетической формы элементы в материальном тексте отсутствуют. Следовательно, они должны быть взяты извне, из реальной жизненной ситуации, которую явно имеет в виду Пушкин, и которая известна какому-то реальному, «плюнувшему в колодец» адресату. Поскольку Пушкин сам себе плюнуть в колодец не мог, то из двух персонажей остается один – Онегин, за образом которого теперь уже явно подразумевается конкретное лицо из реальной жизни. И только выяснив личность этого человека и характер его отношений с Пушкиным, мы сможем, наконец, завершить структурный анализ «шутки», состоящей всего из восьми стихотворных строчек. То есть, в данном случае мениппея – действительно «открытого типа», с выходом на какую-то внешнюю реальность. Смею надеяться, что допущения в построения привнесены не были – здесь чистый силлогизм, вывод из которого и должен иметь значение для истории литературы. Хочу еще раз подчеркнуть: не данные истории литературы в качестве идеологизирующего аргумента должны привлекаться к структурному анализу, а наоборот – результаты структурного анализа должны питать историю литературы новым материалом. И не иначе. Не то будем гадать на кофейной гуще еще 170 лет.

(Напомню читателю, что идеологизирующий аргумент в нашем силлогизме все-таки есть. Это – все тот же постулат, недоказуемый в сфере рационального мышления, он введен только один раз, автор ни на минуту с ним не расстается и не меняет его. На период исследования ему условно приданы свойства аксиомы. Он сделал свое дело и здесь: «несуразности» в тексте восприняты «априори» как художественное средство Пушкина, а не как его творческие «промахи». И вот если эти построения приведут к непротиворечивому результату, только тогда постулированное этическое положение – «художественное средство, а не ошибки» – может считаться доказанным).