Альфред Барков - Прогулки с Евгением Онегиным

«N.B. г. Издатель Онегина

Понимаете? Да и нельзя ли под разговором поставить число 1823 год?..»

Это – правка «Разговора», речь идет о замене одного слова. Видимо, Пушкин торопился и потерял бдительность (он знал, что Бенкендорф перлюстрирует всю его корреспонденцию, поэтому в его письмах никогда речь о мистификациях открыто не идет, а все исключительно намеками, которые можно понять, только заранее зная условный код). И вот вместо наименования персонажа «Книгопродавец» у него выскочило вдруг «г. Издатель Онегина». Лев Сергеевич знал, конечно, подоплеку создания «Онегина» и «Разговора», да и не он один.

Не будем останавливаться на двусмысленности этих стихов, которую слово «немножко» еще более подчеркивает (позже слово «стихи» вообще было заменено на «стишки»). В принципе, стряпня Онегина большего и не заслуживает. Главное то, что в ближайшем окружении Пушкина уже тогда знали, что поэт, который принес Книгопродавцу свою рукопись, – Онегин.

Я оперирую документом, текст которого опубликован во всех полных собраниях сочинений Пушкина. Остается, правда, небольшое сомнение в отношении значения пушкинской аббревиатуры «г.» Ведь фразу «г. Издатель Онегина» (даже без запятой в конце!) при желании можно истолковать и как шутливое обращение Пушкина к своему брату, который, естественно, одновременно с «Разговором» занимался и вопросами издания первой главы романа (проставленную в некоторых полных собраниях сочинений после слов «г. Издатель Онегина» точку считать недействительной, в письме ее не было; сверено по Большому Академическому собранию).

Выборка по «Словарю языка Пушкина» показала, что за всю свою жизнь Пушкин использовал такое сокращение несколько десятков раз – в переписке, в публицистике и в художественных произведениях, но ни в одном случае – в контексте обращения к кому-то: по этикету того времени это выглядело бы оскорбительным. Всякий раз оно подразумевает только третье лицо, очень далеко отстоящее от самого Пушкина, в том числе и вымышленное. Как отмечает Л. Е. Шепелев, «… предикат господин обычно не употреблялся без фамилии» {34}.

Поскольку «Разговор» – эпилог «Евгения Онегина», и поскольку в него загодя, с позиции 1824 года, включается содержание развязки фабулы (отказ Татьяны, 1832 год), то Пушкин теперь выглядит таким мистификатором, каким его мы даже не могли себе представить. В историю литературы прочно вошло свидетельство Данзас, передающее содержание разговора с Пушкиным на балу в период, когда создавалась восьмая глава с развязкой: поэт заявил ей, что вот-де Татьяна такую с ним «штуку удрала» – отказала Онегину. Что, дескать, он и сам удивлен, как это случилось. Этот анекдот принято использовать для иллюстрации того, как подлинно художественный образ, объективируясь от воли и сознания автора, ведет свою собственную жизнь, подчиняясь внутренней логике своего развития (это при всем том, что некоторые пушкинисты патетически вопрошают, есть ли вообще Татьяна всего романа, поскольку ее образ вообще лишен какой-либо логики развития).

Нет, это не Татьяна «удрала» с Пушкиным «штуку»; это он «удрал» ее с нами.

Подытоживая сказанное, осталось назвать самую последнюю фразу романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

…Итак, в ответ на уговоры издателя продать ему рукопись Онегин переходит на презренную прозу: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся». Вот это и есть концовка романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

Как прав был поэт, утверждая, что следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная!

Подошли ли мы к финалу исследования? Если говорить о творческой истории создания романа, то мы находимся только в самом начале пути. Теория литературы помогла нам вскрыть основные элементы его внутренней структуры, и вот только на этой стадии, получив иммунитет против образования ложной эстетической формы, которая всегда появляется при идеологизации исследования и вяжет исследователя по рукам и ногам, можно, наконец, переходить к тому, что может иметь отношение к внешним контекстам – к аспектам истории литературы.