Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Смысловая (дис)функция китайских элементов противоречит утверждению Ольги Богдановой, называющей «Голубое сало» лишь одним из «полистилистически построенных текстов» Сорокина762. В художественном произведении дисфункция коммуникации едва ли может служить каким-то иным целям, кроме создания своеобразной поэтики. Именно в непонятности обширных фрагментов таких текстов состоит их новизна.

Этой (дис)функциональности не замечает заклятый критик Сорокина Андрей Немзер, сетующий в рецензии на «Голубое сало»: «В новом романе Владимира Сорокина очень много слов. Русских, китайских, французских, немецких. Терминообразных, придуманных, сленговых, матерных»763. К этому перечню, кроме слов из китайского и западноевропейских языков, можно добавить, что для их передачи используется не только кириллица. В отличие от «Месяца в Дахау», где все немецкие фразы даны в кириллической транскрипции, в «Голубом сале» Сорокин добивается эффекта остранения, активно используя иностранные алфавиты. В частности, в тексте присутствуют целые фразы на немецком, записанные латиницей, например обращенная к Аллилуевой реплика Гитлера: «Ich bin so glticklich, meine bezaurbende Freunde! Macht es Ihnen nichts aus, dass Sie hier in den Bergen fur einen Augenblick den Boden unter den Fussen verlieren?» («Я так счастлив, мои очаровательные друзья! Вы не против того, чтобы здесь, в горах, на миг утратить почву под ногами?»)764.

Графический облик романа нарушает также изобилие прописных буквы («BLUT UND BODEN»765) и математических символов. В «Голубом сале» встречаются нарочито примитивные сексуальные символы, выделенные жирным шрифтом (они записаны латинскими буквами) и сопровождаемые комментариями с прозрачным сексуальным подтекстом: «о1о у всех (кроме Ахматовой-2) встают»766. Несколько менее бросается в глаза обозначающий таинственный намек курсив, к которому Сорокин часто прибегает в разных произведениях и который заставляет усматривать в описываемом действии или явлении некий эзотерический смысл767, как в эпизоде, когда Адольф Гитлер «трогал» свою собаку768. Сочетание этих приемов, наблюдаемое в некоторых письмах Глогера, превращает текст в «подлинную заумь»769, которая не ограничивается художественными средствами футуристической поэзии и которую Максим Марусенков называет «сорокинской „новозаумью“»770.

Сорокин явно перегрузил и язык, и сюжет романа, намеренно не стараясь соединить разрозненные фрагменты. По словам Елены Петровской, «Голубое сало» «не роман», а «набор статичных сцен»771. Если рассматривать схожие впечатления растерянных читателей как показатели поэтики самого романа, можно предположить, что Сорокин обнажает процесс динамичного комбинирования эпизодов, составляющий основу любого романа. Но в «Голубом сале» он идет еще дальше: сцены часто следуют одна за другой по принципу, который можно было бы назвать принципом домино. Ассоциативные связи вытесняют привычную логико-темпоральную иерархию рамочных нарративов и вставных эпизодов. Когда в роман вводятся вставные эпизоды, перестает работать даже эфемерный принцип домино; переходы между ними носят достаточно произвольный характер. Лишь к концу романа, как в фильме Квентина Тарантино «Криминальное чтиво» {Pulp Fiction, 1994), мы наблюдаем слабую попытку замкнуть композицию в кольцо: последнее письмо Бориса Глогера — это его первое письмо, датированное 2 января 2068 года772.

Отсутствие прочных связей между элементами не только отражает многообразие контекстов, но и свидетельствует о крайней неоднородности его поэтики. Норберт Вер сравнивает такую структуру с набором сценариев к разным фильмам: Злая фантазия Сорокина совершает невероятные кульбиты; он отправляет своих персонажей в сценарии к фильмам Хичкока или к «бондиане», в картины Рифеншталь, Эйзенштейна или Чаплина, в пространства и декорации, которые могли бы быть созданы Дали, Комаром и Меламидом, японскими мастерами манги или Арно Брекером773. Поэтологические обозначения, такие как киберпанк или биопанк, позволяют охарактеризовать лишь отдельные аспекты рамочного сюжета (мрачный мир будущего, смешение истории и науки, с одной стороны, вымысла и материализованных метафор — с другой). Однако такие определения не отражают всей сложности рамочного повествования, не говоря уже о сюжетных линиях, которые оно обрамляет.

В 1999 и 2001 годах Марк Липовецкий положительно отозвался о «Голубом сале», усмотрев в романе бахтинское «многоязычие», обладающее творческим потенциалом774. Но в монографии «Паралогии», опубликованной в 2008 году, Липовецкий дал книге иную оценку, сблизившись в своей характеристике с Вером, которому текст показался нагромождением сцен из разных фильмов: История получения фантастического «голубого сала» разворачивается в «тоталитарных» декорациях невразумительно, судорожно, без какой-либо рефлексии: <...> Практически каждый сюжетный поворот, связанный с голубым салом, в этой части романа Сорокина выглядит необъяснимым, как перипетии дурного боевика775.